Антология осетинской прозы - Инал Кануков

Он каждый день думал об этом, а дней оставалось все меньше и меньше, и думалось ему все приятнее, и однажды, размечтавшись на уроке, он даже цокот копыт услыхал, цокот копыт и праздничные песни слышались ему, а все, что звучало рядом, — скрип парт, голоса, шелест страниц — слилось в приглушенное невнятное жужжанье.

— Дзиу, Дзиу, — жужжало вокруг, будто не осень была, а весна, будто черноголовые шмели трудились в весеннем саду.

— Я с тобой говорю, Дзиу, — пробился сквозь жужжанье голос учительницы. — Встань, когда говорят с тобой!

Дзиу встал, недоумевая, и тотчас же сзади хихикнули девицы, которых он искренне и вполне справедливо не уважал.

— Тихо! — учительница постучала ладонью по столу. — Выйди к доске, Дзиу, и расскажи нам — как ты собираешься жить дальше?

Шаркая ногами, Дзиу пошел к доске, стал боком, к классу и, глянув в окно, за которым ослепительно блистали горные вершины, пожал плечами.

— Не знаю…

— Я тоже не знаю, — покачала головой учительница. — Посмотрите на эту тетрадь! — она подняла над головой тетрадку, с которой Дзиу не разлучался все лето. — Ее таскали за пазухой, ее жевали телята, ею подметали улицы! — звенел голос учительницы. — Все, кому я дала летнее задание, выполнили его добросовестно… А ты, Дзиу?! — она развернула тетрадь. — Половину задач ты решил неверно! Все это делалось впопыхах, неряшливо и грязно, — она брезгливо поджала губы. — Полюбуйся на свои каракули!

Морщась от невыносимого сияния ледников, Дзиу нехотя оглядел страницу, испещренную синими и красными цифрами. Синие цифры были разные, а среди красных часто повторялись «один» и «два». Синее, красное — солнечный луч пал на измятую страницу — полыхнул красно-синий пожар, и Дзиу зажмурился.

— Перестань корчить рожи! — рассердилась учительница.

Она села за стол, прикрыла глаза ладонью, задумалась.

— Скажи отцу, — устало проговорила она, — что я хочу с ним повидаться. Пусть придет в школу.

Придет, рассуждал по дороге домой Дзиу, придет, а она покажет ему тетрадь, и он сразу вспомнит про ягненка.

— Чем ты занимался летом, Дзиу? — спросит он.

— Пас ягнят.

— Тогда скажи, куда девался Борик?

— Ушел куда-то, пока я возился с арифметикой.

— Тогда скажи — почему ты развел такую грязь в тетради и половину задач решил не-вер-но?

— Потому, что пас ягнят.

— Тогда скажи — куда девался Борик?

— Ушел, — злился Дзиу, — ушел куда-то, пока я скоблил посох ножом, шлифовал его наждачной бумагой, протирал полями своей шляпы и смазывал подсолнечным маслом! А тетрадь попала под дождь, размокла, раскисла, когда я вырезал трех пастухов! А половину задач я решил не-вер-но, потому что торопился доделать посох!

— Зачем тебе эта палка, Дзиу?

— Нужна.

— Больше арифметики?

— Да.

— Не понимаю.

— Я поеду с ней в Хид.

— Поедешь в Хид? — нахмурится отец. — Ты уверен в этом?

Скажу ему после праздника, решил Дзиу. Если отец пойдет в школу, увидит тетрадь и вспомнит про ягненка, оправдывал он себя, у него испортится настроение, и он не получит от праздника никакого удовольствия.

Меньше недели оставалось до Ногхора, меньше недели, и дни тянулись медленней медленного, каждый урок длился вечность, и Дзиу не смел взглянуть на учительницу. Если она спросит, придумывал он, скажу ей, что отец уехал в горы готовить отары к перегону да зимние пастбища. Но учительница молчала. Она вела себя так, будто Дзиу вообще не присутствовал на уроках, и это пугало, настораживало его. Он знал — она не любит повторять одно и то же дважды, она будет ждать, молча ждать, а потом сама придет к ним в дом.

Каждое утро солнце выкатывалось из-за гор, и с первыми же лучами его пробуждалась, вспыхивала тревога Дзиу; в полдень она достигала зенита и потихоньку угасала к закату. Так минул день, еще день, учительница все не шла, и вот, наконец, отзвенел последний субботний звонок. Теперь надо было дожить до вечера, пораньше лечь спать, пораньше проснуться и ехать в селение Хид на праздник Ногхор.

И отец в этот вечер вернулся домой засветло. Спешился, бросил поводья сыну, похлопал коня по мускулистой шее:

— Эй, Авсург, э-гей!

Конь всхрапнул, встряхнулся, замотал головой, будто отгоняя слепней.

— Свежий, — погладил его отец. — Хоть сейчас на скачки.

Выучу, в порыве благодарности дал себе клятву Дзиу, и деление, и умножение — всю арифметику выучу! Он взял коня под уздцы и повел в глубь двора, к сараю. Отец улыбнулся — сегодня их вороной Авсург будет накормлен, напоен, вычищен и выскоблен, как никогда, потому что завтра Дзиу собирается участвовать в праздничных скачках.

Дзиу расседлал и разнуздал коня, принес воды, постоял рядом, глядя, как, шумно хватая ноздрями воздух, Авсург пьет из ведра, засыпал овес в кормушку и взялся за скребницу.

Он чистил коня скребницей, когда в калитку постучали, и мать, отперев, впустила его одноклассниц: Зарету и Уарзету. Увидев на них парадные белые фартучки и аккуратно повязанные галстуки, Дзиу сразу заподозрил неладное. Он спрятался за круп коня, а девицы, сопровождаемые матерью, бодро прошагали через двор и вошли в дом.

Вспыхнул в окне электрический свет, диковато блеснули глаза Авсурга.

— Дзиу! — послышался голос отца. — Дзиу!

Дзиу, неслышно ступая, двинулся к освещенному окну, осторожно заглянул — Зарета и Уарзета сидели за столом, как важные гости, сидели и трещали как заведенные. Когда одна из девиц останавливалась, чтобы перевести дух, вступала другая; отец, слушая их, все время вертел головой, не успевая поворачиваться от замолкавшей к говорившей.

З а р е т а. Он катится вниз по наклонной плоскости!

У а р з е т а. Он потерял всякое представление о совести!

З а р е т а. Сегодня он обманывает учительницу и родителей, а завтра?

У а р з е т а. Страшно подумать!

З а р е т а. Мы не можем смотреть на это равнодушно!

У а р з е т а. Настоящие друзья познаются в беде!

Вот оно что, горько усмехнулся Дзиу. Он отошел от окна, вернулся к Авсургу, проговорил задумчиво:

— Хотят взять надо мной шефство.

Конь ласково хватанул его мягкими губами за плечо.

— Ничего, — сказал Дзиу коню, — ничего…

Он отвел Авсурга в сарай, повесил пустое ведро на гвоздь, поднялся на веранду, зашел в дом, в свою комнату, разделся в темноте, лег и накрылся с головой одеялом. Он слышал голоса Зареты и Уарзеты, слышал, как они прощались, как мать безрадостно благодарила их, слышал, как отец вошел к нему, как молча стоял в темноте, как попискивали половицы под его ногами, как он вышел; слышал скрип затворяемой двери. Пусть, думал Дзиу, пусть, думал он, будто слово это могло вместить в себя печаль и темноту одиночества, будто оно могло смягчить горечь сдерживаемых слез.

Потом он снова был маленьким, и мать держала его на руках, и ему было тепло, и весь мир был согрет теплом его матери, и, склонив к нему лицо, она говорила, ритмично покачиваясь:

— Зез ама зез… Зез ама зез, — и в созвучии этом ему чудились тяжелые взмахи вороньих крыльев, и он не знал, во сне это или наяву:

Зез ама зез,Вон летит ворона…Зез ама зез,А что несет она в клюве?Зез ама зез,Соломинку.Зез ама зез,А зачем ей соломинка?Зез ама зез,Чтобы дом построить.Зез ама зез,А зачем вороне дом?

Зез ама зез, чтобы вывести птенцов, улыбнулся Дзиу и снова услышал голос матери, негромкий голос, доносившийся со двора. Дзиу высунулся из-под одеяла и увидел брезжущий свет раннего утра. Праздник! — радостно встрепенулся он, вскочил, стал торопливо одеваться и, только одевшись почти, вспомнил о том, что случилось вчера вечером. Он так и застыл с ботинком в руке, а со двора все слышался и слышался голос матери, и слов нельзя было разобрать, но Дзиу знал, о чем она говорит.

— Нет! — ответил ей отец и, как бы утверждаясь в своем решении, повторил: — Нет!

Когда Дзиу вышел на веранду, мать, сидя на скамеечке и низко согнувшись над кадкой, задумчиво поводила руками в молоке, заквашенном сычугом, а отец стоял рядом и смотрел на нее, будто ждал чего-то. Ждал и Дзиу, притаившись на веранде, ждал, искоса поглядывая на них обоих. А мать все поводила руками, вылавливая крупицы сыра в свертывавшемся молоке, и, казалось, ей ни до кого нет дела в это раннее утро.

Так и не дождавшись от нее ни слова, отец повернулся, молча зашагал к воротам. Помедлив немного, посомневавшись, Дзиу бросился за ним следом.

— Ты куда? — спросил отец, отворяя калитку.

— Я? — в голосе Дзиу слышалось наивное удивление, но он знал уже, что отец поедет в Хид один. Если бы они собирались вдвоем, он седлал бы сейчас коня, седлал бы коня, который мирно пофыркивает в своем стойле.