Антология осетинской прозы - Инал Кануков

«Вот, Дунекка, и проговорилась ты, — подумала Серафима. — Долго, однако, ты таила эти слова, глубоко прятала их…»

Дунекка отошла от печи, подвинула стул к столу, села, опустила голову на руки, ухмыльнулась, собираясь сказать что-то язвительное, но вдруг вскочила, бросилась к двери, вскрикивая что-то невразумительное. Серафима испуганно оглянулась. Порог, через который она только что нехотя переступила, исчез, исчезла дверь, сколоченная из толстых досок, исчезли свежепобеленные стены… Кайти вошел в комнату, Кайти заполнил собой все…

— Можно к вам? — услышала Серафима.

Да, это был Кайти, но из-за плеча его не торчал штык, на голове не было пилотки со звездочкой, не было на нем кожаного ремня с отчеканенной на бляхе звездой…

Дунекка окаменела, не добежав до двери. Серафима, вскочив, испуганно глядела на Кайти.

— Гость — это посланец бога. Дунекка, почему ты не усадила нашу гостью?

Раньше до первых холодов Кайти расхаживал в доме и по двору в беленьких маечках, обтягивающих его и подчеркивающих силу, которой, казалось, для одного человека было многовато… Сейчас Кайти стоял в старой отцовской рубахе, тысячу раз стиранной, бесформенной, линялой. Давно не стриженные жесткие волосы его неряшливо кудрявились на шее и на висках и были тусклыми, как шерсть старого Байтугана.

— Иди к матери, — покосившись на сестру, сказал Кайти.

Серафима испугалась того, что может остаться с ним наедине. Нужно было сообразить что-нибудь, найти предлог, чтобы выйти вместе с Дунекка. Но пока она размышляла, Дунекка успела выскочить из комнаты…

— Серафима, — будто из-под земли она услышала голос.

«Шлеп-шлеп», — еще услышала она и отпрянула, давая дорогу галошам. Она взглянула на него — Кайти, улыбаясь, тянул к ней руки, будто между ними ручей журчал и Серафима собиралась прыгнуть через него.

Нет, если бы она прыгнула, то только в другую сторону.

— Серафима, я не верю… У тебя же не каменное сердце… Хочешь, письма твои наизусть повторю?

Руки!.. Серафима только сейчас заметила, что руки его неестественно бледны, будто их никогда не касалось солнце… Раньше эти пальцы, как клещи, зажимали перекладину турника на школьном дворе, и Кайти вертелся, пока у зрителей, таких же, как и он, парней, не начинали от зависти кружиться головы… Бледные руки, тянулись к Серафиме, как щупальца.

— Я будто на крыльях летел сюда, мечтал об этой встрече. — Кайти поднял голову, скрежетнул зубами: — Мне же, как собаке, бросили черствый чурек!

Серафима чувствовала себя как на островке посередине разлившейся, бурлящей реки: и уйти ей было некуда и суши под ногами оставалось все меньше и меньше…

— Серафима, — руки Кайти вяло легли на стол, набрякшие веки опустились на глаза, — честное признание избавит меня от мук или загубит окончательно… Знаю, этого не миновать…

Вздох Кайти послышался откуда-то из-под самых ног. И во вздохе и в словах, произнесенных с такой печалью, сквозила явная фальшь. Серафима не знала такого Кайти, который гнулся, бы под тяжестью собственной вины..

— Ты одна была в моих думах, — продолжал он. — Нас разделяли поля, леса, горы и море… Но тогда я был ближе к счастью, чем теперь. Тогда я верил — наградой за все мои страдания мне будет улыбка любимой…

«Ночью возле реки я видела Кайти, — подумала Серафима. — Это был он».

Едва она поверила в эту мысль, как давний страх возродился, и уже не Кайти виделся ей, а ночной призрак, живое воплощение ужаса.

— …Мы стояли на одном берегу, на одном! Я слышал твое дыхание, слышал, как бьется твое сердце! С тех пор я считаю твои шаги… Что еще суждено испытать мне? Стою под солнцем, а оно не греет меня… Ничего в мире нет такого, что я пожалел бы отдать, чтобы хоть раз взглянуть на тебя… Той ночью, когда ты пришла за водой… Едва я узнал тебя, как ты исчезла. Даже слово мое тебя не догнало…

«Когда ранним утром ко мне явилась Дунекка, — терзалась Серафима, — почему я не задумалась ни о чем, не усомнилась?»

— Земля уже столько крови впитала, — говорил он теперь, — что не сможет больше ни капли принять… Семиглавой России отрубили шесть голов, душа ее на волоске держится… К утру немцы будут здесь. Твоя Таурзат пусть хоть в медвежью шкуру залезет, и то не напугает их. Пустые наши дома задрожат от их смеха…

Дверь в комнату была чуть приоткрыта — в щель не пролез бы и мизинец. Над медной ручкой блеснул чей-то глаз, и дверь тихо затворилась. Серафима не поверила бы, если бы ей сказали, что все это время ни Дунекка, ни Уалинка не стояли за дверью, не подслушивали, приложив ухо к щели. Девушка решительно шагнула к порогу.

— Мне надо идти…

Ей показалось, что не пошла она, а побежала. Но Кайти оказался еще стремительнее — встал между девушкой и дверью.

«Э-эх», — скрежетнул он зубами, и Серафима подумала, что он схватит сейчас, что попадется под руку, ударит ее…

— Ты обманула меня. Солнце грело тебя с одной стороны, а ты смотрела в другую… Впрочем, когда и какой женщине хватало одного солнца?! Не трону тебя, не бойся, еще не дошел до того, чтобы женщину ударить… Скажи-ка, Маро тебе письма приносит или ты сама к ней ходишь?..

Кто это ему сказал? Дунекка! Больше некому. Она видела, как Серафима читала письма Канамата.

— Говори, какими надеждами тешит себя твой Канамат? Наверное, и точный срок победы сообщил тебе?..

Кайти подскочил к ней, обнял цепкими руками, прижал ее к себе.

— Никому не отдам тебя, никому!.. Я — судьба твоя, судьба!.. Я появился между тобой и рыбами! Я тебя спас!..

— Отпусти меня!.. — Серафима уперлась локтями в его грудь, пытаясь вырваться. — Оставь меня!..

Когда Серафима входила в коридор, она не заметила ничего подозрительного. Теперь же догадалась, что дверца, ведущая в подвал, спрятана под сундуком, а дно сундука, наверное, выбито… Когда-то в этом сундуке прятали деньги, кинжал прадеда, приданое невесты… Теперь он стал дверью, ведущей во тьму…

— Сынок! — голос Уалинка раздался, как неожиданный выстрел.

Кайти увял разом, обмяк.

Дверь отворилась, будто сама по себе.

— Пропали! — Лицо Уалинка было перекошено, руки судорожно прижаты к груди. — Идут!.. Таурзат проклятая!..

Серафиму словно толкнул кто-то, как толкают сани с горы. Но сани не всегда скатываются благополучно… В коридоре девушка наскочила на Уалинка. Та схватила ее, будто веревками опутала, — Серафима даже вскрикнуть не успела. Уалинка подняла ее, как пушинку, отнесла назад в комнату, затворила за собой дверь, упала на колени, умоляюще протягивая руки:

— Очаг мой! Очаг мой! Наша ты, из нашей семьи! Не уходи, не губи нас! Не делай этого! Не разрушай наш дом!..

Слова Уалинка обжигали Серафиму, как искры, летящие от костра, и, словно спасительная вода на пожаре, из глаз девушки хлынули слезы, и она удивилась, подумав, что не плакала до сих пор, и слезы придали ей ярость и силу, и она рванулась, будто прыгнула через костер, выскочила на крыльцо, на свет, увидела солдат, входящих во двор, встретилась взглядом с Таурзат…

Перевод Р. Тотрова

Руслан Тотров

ВСЕ ДОСТАЕТСЯ ПОБЕДИТЕЛЯМ

Рассказ

Дзиу рвал и метал. Дзиу готов был разнести весь белый свет. Он пнул подвернувшийся под ногу бараний череп, швырнул камнем в чужого поросенка, хлопнул изо всех сил калиткой и разухабистой походочкой пошел через двор. Он шуганул испуганно заголосивших кур, сокрушил старую глиняную миску, плюнул в дверь отчего дома и, нахмурив брови, уставился на мать.

Та, тяжело вздохнув, еще глубже погрузила руки в молоко, заквашенное сычугом. Она сидела на скамеечке перед низенькой кадкой и, будто оглаживая кого-то невидимого, мягко и округло поводила руками, вылавливая крупицы сыра в свертывавшемся молоке и собирая их в головку.

Завтра она испечет три пирога с молодым сыром, подает на стол вареную баранину, араку и хмельное домашнее пиво; и зазвучат долгие тосты и песни в честь осеннего праздника изобилия — Ногхора. А сегодня — мать осторожно глянула на Дзиу — ее муж Сослан уехал на праздник в селение Хид, не взяв с собой сына.

Перехватив взгляд матери, Дзиу насупился, как мог, опрокинул плетеную корзину с кукурузой, забежал в дом, выскочил оттуда с резным узорчатым посохом, бросил его на щербатую колоду, как на плаху, рубанул топором раз, другой, третий и выбросил обрубки на улицу.

Ничего мне не надо, сердито думал он, ничего не надо, ничего!

Все лето он пас ягнят на склонах окрестных гор, все лето учил арифметику и украшал сложными узорами свой длинный пастуший посох. За ягнят он отвечал перед отцом, за арифметику — перед учительницей, которая дала ему, отстающему, задание на лето, а с резным красивым посохом он собирался явиться на праздник Ногхор в селение Хид.