Виктор Цой. Последний год. 30 лет без Последнего героя - Виталий Николаевич Калгин

О чем пел. Это ведь лотерея, где вариантов всегда больше одного. Вот Владимир Высоцкий, допустим, – совсем несложно представить его, состарившегося и красивого, среди тех, кого топчет ОМОН на улице. Но и за столом президиума в каком-нибудь бессмысленном общественном совете при Следственном комитете – тоже получается. Автором язвительной песни о засидевшемся старом короле, которому ушлые царедворцы подсовывают видеозаписи чужих достижений, выдавая за свои, – тоже легко. Но и ополоумевшим лауреатом, увешанным медальками, который умоляет засидевшегося короля и дальше править нами, – можно тоже. И по обе стороны теперешней войны.

Мертвые беззащитны. Они про себя уже ничего не скажут. Они принадлежат всем. Каждый может записывать их себе в союзники. Их и записывают. Поэтому для одних Пушкин – певец русской свободы, а для других – последовательный государственник, остановивший нашествие ложных идей гуманизма и прав человека на многострадальную Россию (и если вы думаете, что это шутка, то зря, – это почти точная цитата из статьи в «Литературной газете»). Одни вспоминают про кишку последнего попа, другие читают лекции о том, с какой радостью нынче Пушкин записался бы в батальон «Сомали». А третьи просто помнят, что был такой веселый и несчастливый человек, умевший расставлять слова в единственно возможном порядке. И этого, в общем, достаточно. Самое обидное, что правы все. Мертвые со всеми, кто о них не забыл. Уходят вовремя, хотя мы думаем, что рано, именно для того, чтобы каждому из оставшихся досталось поровну.

С Цоем – то же самое. Его может перепеть Noize MC, а может и Надежда Кадышева. Или все же не то же самое? Цоя нет с нами уже 30 лет. И он вполне мог бы быть сегодня среди живых. Но вот как раз Виктора Цоя почему-то не получается представить в нынешних декорациях. Ни на торжественном обеде членов «Единой России» в честь сто двадцать пятого несостоявшегося открытия стадиона «Зенит-Могила», ни на корпоративе телеканала «Смог». Все остались, а Цой ушел, хотя почти всенародная любовь к нему – данный нам в ощущениях факт. Нет, существуют, конечно, фанаты. Настоящие, олдскул, мальчики и девочки преклонного возраста, у которых комнаты от пола до потолка заклеены фотографиями скуластого героя. Кстати, последнего. Доброе утро, и так далее. И новые мальчики с девочками подросли. Их, естественно, меньше, чем в былые годы, – иные юноши поют иные песни. Но все равно – многие из них, одевши черное, идут к заветной стене (главная на Арбате, но своя есть в каждом почти городе; а впрочем, в годы моей юности любой практически подъезд был стеной Цоя – это и есть слава). Фанатам и положено фанатствовать, а прочим людям сегодня немного даже неловко вспоминать про эту свою любовь. Слишком уж он незамысловат по нашим временам, Виктор Робертович Цой. В текстах – вечные звезды, будто это и не песни, а грудь генерального секретаря. Звезда – беда. Трояк – синяк. Лирический герой, раздражая, слоняется без дела и выпивает. Каждый из нас бы тоже так хотел, но не может, потому что семья, работа, ответственность, и в десять ровно мама ждет тебя домой. А ведь Цой был всем. Его слова заменяли все прочие. «Мы в четырнадцать лет знаем все, что нам надо знать», – завывали подростки в подъезде, пугая старушек. И главное, верили, что действительно знают. Что больше нет ничего, и все находится в них. Узнаешь? Эй, где твои туфли на манной каше? Ах, времена были… Помнишь?

Вышел «Черный альбом». Пластинка в магазине «Мелодия» стоила 25 рублей. Сумма безумная, для многих – неподъемная и невообразимая. У меня был приятель, мажор, который дружбы ради согласился дать мне это сокровище на пару дней. Я засиделся в гостях, опоздал на последний автобус, такси в краях, где происходили описываемые события, тогда, кажется, еще не изобрели (и нам нечем платить, и нам незачем ехать). Я шел через бесконечный заснеженный пустырь ночью (декабрь девяностого), мерз, спотыкался, но знал, что совсем уже скоро со мной случится что-то важное. Что-то неповторимое. Из разряда событий, которые бывают один только раз. Тогда я не разочаровался.

Из Цоя можно вырасти – собственно, это с нами и случилось. Но из себя не вырастешь. Где-то там, внутри, – тот самый, четырнадцатилетний, которому нужны простые слова. Которого от рифмы «звезда – беда» не коробит. Лишь бы чувствовать себя последним героем. Или прогуливающимся романтиком. В конце концов, это одно и то же. Подростку внутри все так же нужен Цой. Кстати, сделать хоть что-нибудь стоящее – влюбиться, например, или бросить надоевшую работу – только тогда и удается, когда этот самый подросток хоть ненадолго прорывается на волю сквозь все, что на тебе успело нарасти.

Бывает гениальность и гениальность. Один сразу заходит в вечность, как к себе домой, и присаживается на облако, другой просто в нужное время оказывается в нужном месте. Все говорят, что мы вместе, все говорят, но немногие знают, в каком, – да, разумеется, Цой совпал со страной. Огромная страна-подросток дурела от свободы. Она не искала тонкой иронии, ей хотелось видеть себя как раз такой – в романтическом ореоле, иногда веселой, иногда – чуть разочарованной в жизни. Подростки всегда считают себя невероятно мудрыми – мы ведь были подростками, мы помним. Простые слова пьянили, как теплый портвейн. И этими словами был Цой. Цой погиб, свобода кончилась, дети выросли. Страна – как старушка у подъезда. Сидит на скамейке, вспоминает героическую юность. Причем не столько даже вспоминает, сколько выдумывает. Другие уходят куда-то дальше, а она уходящим вслед шипит положенное: «Проститутка!». Или, допустим: «Содомит!». Скамейка почти сгнила, а дом, поговаривают, скоро снесут.

Страна состоит из людей, а значит, то, что верно про людей, верно и про страну. Там, внутри, подо всей этой зудящей мизулиной, она все такая же – бесшабашная, готовая от свободы пьянеть, ждущая, извините, перемен восьмиклассница. Встанет со своей скамейки – и гулять, всю ночь, до утра. Цой, получается, жив. Правду на заборах пишут. Жив и еще пригодится. Ведь как актуально сегодня, в эру коронавируса, его предупреждение – следи за собой, будь осторожен. Никуда не деться от поиска сюжета для новой песни.

И, конечно, любви своей никогда не надо стесняться.

Кстати, у автора этих строк остался один неразрешимый вопрос к Виктору Робертовичу. Есть у него такие строки: «Ты живешь на четвертом, а я на шестом, и обертки от конфет пролетают за окном». С тех пор, как я их услышал, все думаю и не могу взять в толк – либо поэт возлюбленную дразнил, пожирая