Элрик: Лунные дороги - Муркок Майкл

Я поднял глаза и чуть не потерял равновесие – такое зрелище нас ожидало. Я даже не сразу понял, что это пакваджи в боевой раскраске. Они выглядели, будто рой насекомых размером с человека, и вдобавок негромко жужжали. Ни в одном из своих путешествий я не встречал подобного народа.

Внезапно их странное жужжание сменилось улюлюканьем. В таком освещении лица туземцев с несколькими слоями разноцветной краски имели такое же выражение, какое я уже видел у шамана Ипкаптама Двуязычного, пока мы находились в типи. Жутковатое сходство с насекомыми стало еще сильнее благодаря полупрозрачному черному блеску, нанесенному поверх остальных красок. Они блестели и переливались, словно крылья жуков. Некоторые надели на головы что-то похожее на головы насекомых. Полупрозрачный слой означал, что они готовы драться до смерти. Красный ободок вокруг глаз говорил о том, что пощады не будет. Ипкаптам с гордостью сообщил, что они назвали свой путь Тропой Чести и либо вернутся назад с сокровищами племени, либо доблестно погибнут, пытаясь добыть их.

И вновь что-то шевельнулось в миллионах вариантов памяти, которые, словно тень, накрывали меня в этом воплощении. Кого мне напоминали эти люди? Не читал ли я что-то подобное в мелнибонийских сказках? О машинах, которые стали рыбами, которые стали насекомыми, а затем превратились в людей? Кто шел Тропой Чести, чтобы основать город на юге? Я не был уверен даже в том, что мог вспомнить. Из-за сентиментальных представлений об уме, чуткости и добродетели легенда эта совсем не походила на мелнибонийские сказки. Не слышал ли я ее где-то в Юных королевствах или в другом сне с причудливой жизнью и столь же вычурной смертью, в мире, куда менее знакомом мне, чем этот?

В юности я совершил пять путешествий, мне снились Двадцатилетний сон, Пятидесятилетний, а затем и Столетний. И каждый из этих снов мне следовало пройти по крайней мере трижды. Но на самом деле я проходил их намного больше. Однако Тысячелетний сон мне снился всего второй раз, и это было уже не обучение – это была надежда спасти свою жизнь и большую часть выжившего человечества от разбушевавшегося Хаоса.

Возможно, наступил момент, к которому я так долго готовился? Кажется, я родился и возродился для подобных потрясений. Так мне сказала аббатиса в монастыре Священного Яйца в горах Далмации. В ту ночь мы сидели нагишом на постели, и в свете сальной свечи она погадала мне на судьбу. Удовлетворив страсть, она наконец разглядела, как я сложен, увидела все шрамы и отметины и решила разложить карты. Спросила со всей серьезностью, не разделила ли она ложе с демоном. Я сказал, что давно уже служу наемным солдатом.

– Тогда, возможно, ты сам спал с демоном, – пошутила она.

Бойся Творца потрясений, предупредила она меня, и я тогда подумал, что она советует мне бояться самого себя. Что может быть хуже всего в разумной вселенной, чем тот, кто отказывается думать, боится своих мыслей, кого тошнит от них? Он неизбежно выбирает насилие и путь меча, хотя жаждет мира и покоя.

– Бойся дитя, – сказала она.

И вновь я подумал, что дитя – ревнивое, алчное, требовательное и эгоистичное – я сам. Почему ее Бог призвал служить себе такого человека?

Я задал этот вопрос почтенной аббатисе, но та лишь рассмеялась. Все воины, которых она встречала, так или иначе занимались самокопанием. Она предположила, что это неизбежно.

– Порой, – сказала она, – меч и интеллект должны быть единым целым. Таково и наше время, Серебряный век. Именно так мы сможем создать эпоху Золотого века, когда можно будет позабыть об оружии. Но пока о мечах помнят, пока клинки существуют в нашей жизни и люди говорят на их языке о богах, героях и битвах, Золотой век неизбежно будет сменяться Веком Железа и Крови.

Она говорила о Князе мира так, словно он действительно существует. Я расспросил ее о нем.

– В нем спасение моей души, – сказала аббатиса.

Без всякой иронии я сказал, что завидую ей. Но мне было сложно понять, почему человек готов умереть ради того, чтобы спасти других. Сказал, что по опыту я знаю, что подобные жертвы чаще всего бесполезны. Она громко рассмеялась, услышав это.

Ее христианские воззрения, разумеется, были чуть ли не апофеозом всего того, что мелнибонийцы считают слабостью. Но я все-таки понимал: эти идеи выросли на общей почве, и она, если рассудить, имела возможность стать реальностью. Не мне относиться с пренебрежением к их мягкости и терпимости. Мой отец часто спорил о том, что там, где слабость превозносится над силой, народ из хищников превращается в жертву. Однако, несмотря на то что мышление Юных королевств сильно повлияло на меня, раньше до меня не доходило, что можно стать жертвой по собственному выбору!

От мелнибонийцев из моей касты ожидалось, что они сами пройдут через все те страдания, которые за свою долгую жизнь навлекут на других. Это порождает вкус, близость, тайный сговор жестокости, которая придает культуре особую пикантность, но в результате ведет к полному разложению. Воображение, а не изобретательная чувственность – вот спасение нации. Я пытался убедить в этом свой народ. Теперь пакваджи стояли перед той же самой дилеммой.

Чем больше я узнавал их, тем больше понимал, как мои взгляды сходятся со взглядами пакваджи, а не кое-кого из команды «Лебедя».

Мы приготовились к походу, обсудили путь, составили план и помогли пакваджи свернуть лагерь. Понемногу наша потрепанная армия собиралась выйти в долгий путь на север. Много трубок было выкурено. Много разговоров говорено. Между викингами и скрелингами (так мои спутники все еще называли наших новых союзников) отношения установились вполне товарищеские, по меньшей мере достаточно хорошие для похода. У нас было много общего с моральной точки зрения. Пакваджи понимали важность достойной смерти так же, как и викинги. Воины молились о подходящих обстоятельствах, об отваге и доблести в момент смерти.

Эти мысли вполне соответствовали представлениям моих предков. Среди тех, кого я считал обитателями Юных королевств, зарождалась новая традиция, таинственная и привлекательная для меня настолько же, насколько традиции моего народа казались знакомыми и отвратительными. Именно за спасение этой культуры, а не своей собственной, я собирался драться. Судьба этих людей зависела от того, повезет ли мне в этом долгом сне или же я потерплю неудачу. Я не испытывал ни малейшей любви к тысячелетней культуре, породившей меня. Я не раз отвергал ее, предпочитая простую жизнь человека-наемника. В выборе такого пути имелись свои преимущества. Много думать здесь не приходилось.

Разумеется, ситуация моя требовала срочных решений, поскольку в реальности я висел распятый на реях Ягрина Лерна в ожидании смерти. Но время в разных мирах течет по-разному. В конце концов, я сам принял решение попасть в Тысячелетний сон, и мне придется вытерпеть всю тысячу, даже если я добьюсь своей цели намного раньше. Именно поэтому я и могу поведать вам свою историю таким образом. То, чего я добился в этом сне, отразится во всех остальных мирах мультивселенной, включая и мой собственный. То, как я вел себя в этом сне, имело огромное значение. Мне нужно было пройти определенный путь. И если я уходил с тропы, то должен был делать это осознанно.

Наш путь приобрел неумолимую динамику. Из банды захватчиков и исследователей мы превратились в армию на марше. Египтяне и норманны шагали бок о бок с той же невероятной выносливостью, какую они проявляли, сидя на веслах. Асолингас и Бомендандо бежали впереди вместе с разведчиками пакваджи.

Ипкаптам, Гуннар, Клостергейм и я шли в середине отряда. Пакваджи вышли на тропу войны в наручах, с копьями, луками и щитами. На них были куртки с костяными пластинами и шлемы из огромных бивней мамонта, украшенные перьями и бусинами. Костяные доспехи, украшенные бирюзой и другими полудрагоценными каменьями, были легче кольчуг нашей команды. Некоторые воины надели панцири огромных черепах и шлемы из больших раковин. Косы они прикрыли шкурами выдр с вплетенными бусинами.