Великие русские люди - Александр Мясников

В Сиднее пришлось пережить еще один удар. Вся работа Морской зоологической станции, которую с таким увлечением основывал когда-то Маклай, находилась под угрозой. Какому-то коммодору очень понравилась бухта Ватсон-Бей, и он захотел устроить там корабельную стоянку. И станцию решили закрыть.

Странник Океании возвращался в Россию. Он навсегда покидал страну Черного Лебедя, гостем которой он пробыл так долго. Прощайте, прекрасный Сидней, гостеприимный хранитель музея Вильям Маклей, аллеи Ботанического сада, благоуханные сады Параматты!…

В тесной каюте корабля «Неккар» Маклай почти не мог встать с койки. Приступы невралгии длились целыми днями. Он потерял сон. Но он все еще жил мечтой о встрече с Львом Толстым. Вот он идет по чистым тульским полям, через березовые рощи, через луга, покрытые незабудками, туда — в обитель великого знатока человеческих сердец. Там он расскажет все о своих скитаниях по земному шару, о том, как он испытывал счастье под кровлей хижины, окруженной зарослями багровых цветов, где на высоком дереве клубился аметистовый питон, где смерть не раз приближалась к нему. Он хотел рассказать Толстому о счастье жить и трудиться на пользу науки о человеке, о том, как он искал человека в диком малайском оране, в океанском людоеде, в робком и забитом негритосе Филиппин. Маклай беспокоился, получил ли Лев Толстой портрет, который был послан ему в подарок. «Тамо-рус» боялся взглянуть на себя в зеркало — так он постарел и осунулся. Большие, когда-то синие глаза были красны от бессонницы, седина покрывала виски, белые нити блестели в бороде. Невралгия сводила судорогой бледное узкое лицо, боль гнездилась где-то в глубине щеки в скулах, и боль эту нельзя было унять ничем — ни теплом, ни растираниями. Но он не сдавался. Он работал над составлением первого тома своих «Путешествий».

РОДНАЯ ЗЕМЛЯ

По прибытии в Петербург Маклай слег окончательно. Больному не разрешали работать, отняли даже карандаш и тетради. Тогда он стал диктовать свою автобиографию. Радость его была безмерна, когда он получил только что отпечатанную свою книжку «Отрывки из дневника 1879 года». Книжку эту он немедленно послал в Ясную Поляну. Пусть Лев Толстой видит, что его письмо не осталось напрасным.

Однажды, несмотря на строгий надзор, к Маклаю в руки попал случайный газетный листок. Он пробежал заголовки телеграмм и откинулся на измятые подушки. Газета сообщала, что Германия объявила об окончательном присоединении Новой Гвинеи к Германской империи. Комедия «протектората» была окончена! Лазурная страна навсегда отнята у Маклая, а его темнокожие друзья навеки отданы в когти черного орла. «Тамо-рус» потребовал перо. Никто не может теперь запретить ему писать. Он напишет всего несколько строчек. Это телеграмма германскому канцлеру, его светлости князю Отто Бисмарку, гневный крик благородного и смелого сердца:

«Туземцы Берега Маклая протестуют против присоединения их к Германии…»

Маклай сказал это за всех — за Саула, Бонема, Каина, за всех туземцев новой германской колонии. Телеграмма полетела по заиндевевшим проводам в холодный и жестокий Берлин…

Вскоре после этого Маклай совершал свое последнее путешествие — по проспектам столицы в огромный дом клиники Виллие при Военно-медицинской академии. Светлая палата как бы собирала лучи зимнего солнца. Больной лежал на простой железной койке, покрытой грубым казенным одеялом. Он сознавал свой близкий конец и беспокоился о составленном уже давно завещании. Главное свое богатство — мозг — он оставляет русской науке, ей он завещает все свои бумаги, коллекции, все написанное и напечатанное им.

Шесть недель он провел в жестоких страданиях. Лихорадка, невралгия, водянка… На нем не было живого места. Русские медики умели храбро отстаивать человеческую жизнь. Но горячее сердце Маклая билось все глуше и глуше. Сколько тяжелых видений прошло перед бессонными глазами! Палачи, торговцы рабами, узники Новой Каледонии, каторжный перстень, дробящий кости, бесстыдные скупщики жемчуга и лжеученые, похитители чужой славы…

Он так ослаб, что не мог поднять исхудалой левой руки, на которой были видны узоры татуировки. Верный своему правилу — проверять исследования на самом себе, он сделал эту татуировку, когда изучал нравы туземцев Тихого океана. Теперь синие узоры были еще отчетливее видны на бледной коже. Это был знак Океании…

Маклай умер на больничной постели в 9 часов 30 минут пополудни в субботу, 2 апреля 1888 года. Хоронили его на Волковском кладбище. На незаметной могиле великого сына русской земли поставили деревянный крест с короткой надписью. Из родных был брат Михаил Миклухо-Маклай, геолог.

Профессор Модестов сказал на свежей могиле, что отечество хоронит человека, который прославил Россию в далеких углах необъятного мира, и что этот человек был одним из самых редких людей, когда-либо появлявшихся на нашей старой земле.

Н. АСЕЕВ

ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ

МАЯКОВСКИЙ

1

В нынешнем, 1943 году исполнилось пятьдесят лет со дня рождения Маяковского. Трудно мне его представить убеленным сединами, старящимся человеком, исполненным тем осторожным благоразумием, которое охлаждает порывы и о котором он сам сказал с таким убийственным презрением:

Пускай седины обнаруживает стрижка и бритье.Пусть серебро годов вызванивает уймою.Надеюсь, верую: вовеки не придетко мне позорное благоразумие.

Трудно представить себе успокоившимся этого человека, вечно находящегося в движении, во взволнованности своим собственным трудом и трудом товарищей, человека, живо откликающегося на всякое движение жизни, заинтересованного всем происходящим, принимающего участие во всем совершающемся.

Высокий, широкогрудый, большеглазый, громкоголосый, встает он передо мной во весь свой размах, как бы заполняя собою весь кругозор.

Гордый, чуть откинутый назад широченный разворот плеч, большие ширококостные руки и ноги, крепкая мускулистая шея, поддерживающая колонной тяжелую голову с крупными, резко и в то же время жестко очерченными характерными чертами, — весь он был «весомый, грубый, зримый» и вместе с тем необычайно привлекательный: взгляд долго не мог оторваться от этого необычного вида человека. Широко разлетевшиеся надбровные дуги, великолепный купол лба, широкие крылья прямого носа, упрямый изгиб губ — углами чуть книзу, — точно вылепленный, волевой подбородок, две рано наметившиеся мужественные складки возле углов рта. Весь овал головы, какой-то удивительно пропорциональный, приятно, без приторности правильный и вместе с тем никогда и ни у кого больше не встречавшийся. И все это освещали глаза — великолепно-карие, то задумчиво-строгие, то насмешливо-добродушные, то горящие гневной энергией, широко раскрытые, никогда не щурившиеся на мир, опушенные густыми ресницами, горячие, умные, говорящие глаза.