Семь корон зверя - Алла Дымовская

Как Машенька попала обратно в их с Янеком комнаты, как ее донесли и уложили и дали выпить что-то жгучее и противное, она впоследствии припоминала с трудом. Но когда полстакана неразбавленного джина прояснили голову, для нее стало возможным понимать и воспринимать окружающее. И Маша первым делом задала вопрос, пусть глупый и комедийно-затасканный, зато, несомненно, осознанный:

– Что это было?

– То, что ты видела, – тихо и грустно ответил ей Ян. Он сидел рядом на краешке дивана, где, укутанная в одеяло, лежала Маша, в их собственной небольшой гостиной, которую еще давеча Машенька в шутку называла «будуаром». В руке у Яна был пустой стакан, так и не отставленный в сторону. От его одежды явственно и тяжело пахло кровью.

– А что я видела? – спросила Маша и, не дождавшись ответа, догадалась сама. – Вы сатанисты, да?

– Нет, мы не сатанисты, – ответил ей Янек еще тише и как-то обреченно. – Мы именно то, что ты видела.

– Не понимаю. Ничего не понимаю... Не хочу ничего понимать... – Маша судорожно замотала головой, будто пыталась таким образом отогнать от себя страшное. Потом повторила то же самое, но уже в вопросительном смысле: – Я не понимаю?!

Надо было решаться, и Балашинский рискнул, поставил все на кон. Чтобы не мучить более себя и не заставлять впоследствии страдать ее.

– Тут нечего понимать. Мы просто обыкновенные вампиры. Вот и все.

– Обыкновенные вампиры? – Маша подобного ответа никак не ждала, оттого не выдержала и истерически засмеялась. – Обыкновенные! Значит, бывают еще и необыкновенные?

– Погоди. Я ведь не шучу. – Ян на всякий случай взял Машенькину руку в свою. – Посмотри на меня, пожалуйста. И главное, ничего не бойся. Помни, что я тебя люблю и никогда не причиню тебе вреда.

Он выждал немного, словно обдумывал, как и с чего начать. И он начал с главного. И он улыбнулся. Так, как в последний раз улыбался своим бессчетным жертвам, перед тем как нанести им решающий удар и впиться в обреченную им плоть. Только на сей раз против воли, без желания и жажды крови. На Машу он не смотрел, не мог и не насиловал свои чувства. И через какое-то неизвестное время, по пытающейся вырваться от него руке и легкому шелесту: «Нет, нет... нет», понял, что ему пусть и не до конца, но поверили. Тогда он заставил свое лицо вновь принять человечий вид, отпустил Машеньку от себя, закрылся ладонями и сквозь душащие его слезы заговорил, в тщетной надежде поправить непоправимое:

– Я такой и есть. С самого рождения вот такой и есть. И родители были такими. И их родители тоже. Все погибли. Давно уже. По разным причинам. Один я жив. По крайней мере больше ни о каких своих родичах я ничего не знаю. Я уже много, ужасно много лет жив. – Тут Ян все же опустил руки и осмелился взглянуть на Машу. Глаза его были влажными, но слезы так и не пролились. – А что же мне было делать? Перестать убивать людей и пить их кровь? Я не умер бы и в этом случае, только обессилел бы и страшно мучился. Стал бы живым мертвецом. Убить в сердце самого себя? Это непереносимо жутко – взять и просто убить себя. И почему я должен был это сделать? Я не хуже других тварей Божьих, просто другой. И тоже хочу жить. Уж как могу.

Маша молчала, совсем неподвижная и невозможно спокойная. Однако было видно, что она все же слушает Яна. Он продолжал говорить, хотя более не мог смотреть ей в лицо и снова опустил голову.

– Уж поверь, жизнь у меня была несладкая. Не знаю, что я от нее приобрел, но потерял достаточно. Хотя и я, конечно, бывал счастлив. В детстве и в ту пору, когда мы еще всей семьей жили в Трансильвании и была жива мама. Ее звали Юлия. И пока со мной оставался мой брат, тоже было не так чтобы плохо, но и он сгинул, и я ничего о нем не знаю. Потом скитался с места на место по Малой Азии, еще во времена османов, старался устроиться получше, но это все было уже не то... Пока не угодил в проклятую пещерную могилу, куда меня загнал нищий поп, проповедовавший Христа среди полуголых горцев Кавказа. И хоть бы добил до конца! Так нет, этот осел даже не проверил, жив я или мертв! Приказал завалить камнями и ушел, а ведь и в древних детских сказках сказано, что вурдалакам для верности лучше отрезать голову. А он своей тупой осиновой деревяшкой и в сердце толком попасть не сумел. Только задел. Но похоронил меня надолго. Так что умереть я не умер, но за эти два столетия чуть не сошел с ума. Безнадежность во тьме хуже любой смерти. Но я чудом вышел из могилы и все еще живу. Хочешь, чтобы я умер теперь? Жизнь у меня поганая...

И еще долго Балашинский продолжал свои откровения, будто в бреду, и не замечал, что речь его как пошла, так и движется по одному кругу, повторяя уже сказанное и вновь возвращаясь к нему спустя время. Он так ушел в себя и в свое отчаяние, что не почувствовал ни нежных прикосновений, ни легкой ласки на лице, не услышал и нежных слов кроткого утешения.

Машенька, как могла, старалась вернуть его в реальность. От давешнего страха не осталось и следа, да и бояться, собственно, было уже некого и нечего. Перед ней теперь сидел не жестокий убийца и не свихнувшийся сатанист, а родной и очень больной человек, которому нельзя помочь, но и отталкивать тоже тяжкий грех. Машенька хотела видеть и видела положение вещей именно в таком свете, и свет этот был для нее благим. Теперь ей надо только достучаться, донести до несчастного свое видение и свою любовь и, конечно, свое прощение. Хотя разве он так уж виноват, что скрывал от нее жуткую правду? Поступила бы она сама на его месте иначе? Машенька знала, что нет, и оттого не могла судить.

К тому времени, когда она привела Яна в чувство, Маша наверняка знала, как себя вести. И уже Яну пришлось слушать свою невесту. Слушать изумленно и недоверчиво, не веря в собственную удачу.

– И ты не уйдешь? – задал он в первой же возникшей паузе этот животрепещущий вопрос.

– Ты смешной... А ты бы ушел, если бы я заболела, ну, скажем, СПИДом? Бросил бы или просто выгнал?

– Ты что?! Я бы тебя лечил. Но я бы тебя вылечил, если бы ты захотела. Я – другое дело, меня излечить нельзя, хочу я того или нет, – с жаром возразил Ян, но и сам знал, что аргумент его для нынешней Маши зыбок и безоснователен. И это было хорошо.

– Ну ладно. Если бы и меня нельзя было вылечить? Тогда бросил бы?

– Я – нет!

– И я – нет. Что есть, то есть. Главное ведь, что мы вместе?

Ян ответить уже не мог – перехватило горло, и вместо слов обнял свою единственную отныне женщину, спрятал горевшее лицо в ее волосах. Так они и сидели молча бог знает сколько времени. Потом отпустило, полегчало.

– Ирена... вот ведь дрянь. Я ее непременно накажу, чтобы накрепко запомнила, – сказал наконец Балашинский, словно таким образом хотел искупить сегодняшние Машины беды.