Крылья - Юрий Нестеренко

Дальнейшее помню смутно. Помню, как лежала, завернутая в теплый, приятно щекочущий голое тело мех, и чьи-то крепкие горячие ладони растирали мои замерзшие ступни, а у меня не было ни сил, ни желания даже открыть глаза, и я лишь тихо урчала от удовольствия. Помню сладкое душистое питье, согревавшее изнутри, — должно быть, там присутствовал алкоголь, но на вкус он совершенно не ощущался. Помню красивую песню на незнакомом языке, которую напевал мужской голос у моего изголовья. Помню мягкое покачивание и уютное поскрипывание плывущего корабля…

Наконец я отоспалась, отлежалась и пришла в себя окончательно. Я села на кровати, изучая дощатый потолок, такой же пол и слегка изогнутую стену с иллюминатором, откуда лился мягкий белый свет. Каюта была, в общем, как каюта, а вот моя постель — не совсем обычная: не было ни простыни, ни пододеяльника. Я лежала на шкуре какого-то большого зверя с белым мехом и такой же шкурой, мехом внутрь, была укрыта. Выбравшись из этого уютного логова, я подошла к иллюминатору.

Корабль шел по черной воде мимо пологого заснеженного берега. Кое-где кривились под снежным бременем одинокие деревца, но в целом равнина была безлесой и лишенной всяких признаков жилья. Где-то возле горизонта она упиралась в гряду разновеликих холмов, почти сливавшихся с белесым небом. От всей этой картины веяло… не столько даже тоской, а каким-то обреченным спокойствием.

Однако воздух в каюте был довольно прохладным, да и пол тоже, и я обернулась в поисках одежды. Действительно, таковая была сложена на столике в изножье кровати. Толстые теплые штаны, шерстяные чулки, сапоги с меховой опушкой, байковая рубашка с трогательно прорезанными щелями на спине (но я уже говорила, что просто щелей мне недостаточно, если одеваться без посторонней помощи), длинный и широкий шарф, белый полушубок с огненно-рыжим, почти под цвет моих волос, воротником, теплые варежки и тонкие кожаные перчатки, в которых удобно не только орудовать мечом, но и нажимать на спуск мушкета и арбалета, а также хвостатая шапка из серого с белыми кончиками меха. Трофейного меча я не обнаружила, зато под полушубком лежал крепкий кожаный пояс с квадратными заклепками, к которому крепились черные ножны, украшенные бисером. В ножнах был нож из превосходной стали с костяной рукояткой, на удивление удобно ложившейся в руку. На клинке угловатыми буквами незнакомого мне алфавита было выгравировано короткое слово.

С помощью этого ножа я сделала рубашку более удобной для моих крыльев и оделась, попутно обратив внимание, что скругленный столик, на котором лежали вещи, куда изящней добротной, но громоздкой кровати. Не иначе трофей, добытый в одном из рейдов…

Мне вдруг пришла в голову мысль, что жесткая и жестокая гантруская кастовая система, столь нелепая с точки зрения житейского здравого смысла, выглядит совсем иначе, если смотреть на нее с позиций любви гантрусов к искусству. Ведь искусство — это в некотором роде противопоставление хаосу и аморфности, в основе его всегда строгий порядок, причем, чем сложнее и совершеннее упорядоченность слов, красок, нот, тем выше мастерство художника. Даже если на первый взгляд произведение кажется экспрессивно-хаотическим, на самом деле все оно пронизано четкой внутренней гармонией. Если, конечно, это настоящее произведение искусства. Истинный хаос в живописи — мазня, в музыке — какофония, в литературе — бредятина. Так что, если рассматривать социальные системы как объекты искусства и эстетики, то совершеннее всего окажутся жесткие, строго упорядоченные, предельно структурированные общества с кучей условностей, регламентации и ритуалов, а аморфная вольница заслужит самые низкие оценки. И случайно ли, что понятие классики в искусстве ассоциируется у нас в первую очередь с наследием тоталитарных империй? Вот только жить в такой утонченно-эстетичной конструкции… у меня были еще слишком свежи воспоминания на сей счет.

Ладно, пора было поближе познакомиться с приверженцами иных эстетических взглядов. Я пристроила шапку так, чтобы хвост падал на плечо, и вышла из каюты в коридор, а оттуда на палубу. В первый момент я никого не увидела, хотя до меня донесся негромкий плеск весел; очевидно, гребцы находились на нижней палубе. Парус по-прежнему был убран. Я подошла к правому борту (моя каюта выходила на левый). Второй берег реки выглядел так же, как и первый, разве что никаких холмов там уже не было видно и горизонт попросту таял в белой дымке.

Я немного постояла у борта, глядя в заснеженную даль. Из-за дымки невозможно было определить положение солнца, да и времени я не знала, так что не могла сориентироваться по сторонам света; но снег, укрывавший оба берега толстым, без единой прорехи одеялом, плотный, слежавшийся, выпавший наверняка не пару дней назад, — этот снег указывал, что мы плывем на юг. В высокие широты, к Морю Вечных Льдов, как называют южный океан. Все дальше от тропиков и острова где-то у северо-западных берегов этого континента…

С юта раздался гортанный крик — должно быть, вахтенный матрос заметил меня. Я обернулась. Вскоре из той же двери, что и я перед этим, на палубу вышел могучий воин с мечом на поясе. Высокий и широкоплечий, он весил, наверное, вдвое больше меня, но главными были даже не размеры — просто от него исходило ощущение уверенной, спокойной силы. На нем были черная куртка с нашитыми металлическими бляхами и черные штаны, заправленные в высокие, почти до колен, сапоги. Но у сапог была белая опушка, а у куртки — белый меховой воротник и белые манжеты. И длинные волосы, падавшие на плечи из-под кожаного подшлемника, были снежно-белые — не от старости, а от природы, хотя он был не так уж молод. В прозрачно-голубых глазах стыли южное небо и полярные льды.

Он облокотился о борт рядом со мной и улыбнулся.

— Хейги, — сказал он.

— Эйольта, — ответила я, указывая на себя.

— Дйаргур, — продублировал он мой жест. Выходит, «Хейги» — не его имя?

— Дйаргур? Хейги? — Я проверила свою догадку, коснувшись его груди.

Он качнул головой и приложил ладонь к груди: «Дйаргур», а затем взял меня за руку: «Эйольда. Хейги».

Не то чтобы я все поняла из этого первого урока, но, так или иначе, начало было положено. А язык мне следовало освоить быстро, если я хотела объяснить корабельщикам, что мне вообще-то надо совсем в другую сторону.

На самом деле, к концу этого дня я знала уже довольно много слов и перезнакомилась со всей командой харра — так называются эти корабли. Кое-кто из воинов, включая и самого Дйаргура, который, как я и предположила с самого начала, был их предводителем, немного знал гантруский, правда, толку от этого было не очень много, ибо их знания в основном касались числительных и наименований предметов роскоши — тех слов, которые требовались при переговорах о выкупе. Конечно, хардарги — так они себя называли — могли бы выучить язык и получше, но, похоже, не делали этого принципиально, поскольку презирали гантрусов, считая их изнеженными торгашами, не способными постоять за себя. Естественно, гантрусы, в свою очередь, считали хардаргов презренными варварами. Еще больше хардарги презирали коренные народы урбы (своих, между прочим, дальних родичей), добровольно покорившиеся гантрусам.