Гангутцы - Владимир Рудный

— Зачем на Ханко? Сейчас разберемся, — сказал Терещенко. — К Даго подойдем и увидим, врут или не врут.

В душе он поверил бойцам. Все, что надо было узнать, он по существу узнал. Но нельзя повернуть назад. Мало ли что говорят случайно подобранные в море неизвестные люди! Он обязан сам дойти до Даго, лично убедиться в том, что остров занят фашистами, и лишь после этого вернуться в гавань.

— Видите кого на берегу? — спросил Терещенко Саломатина, когда вдали возникла береговая полоса.

— От леса перебежками продвигаются люди. Пробегут, залягут, потом снова бегут.

— Лицом сюда?

— Нет, лицом к лесу. Командир звена сказал:

— Возможно, наших прижимают к берегу?

— Не похоже на бой, товарищ старший лейтенант. — Голос Саломатина дрогнул. Он вспомнил свою ошибку у Бенгтшера, вспомнил гибель «Двести тридцать восьмого» и добавил: — Чужие это. Огня не ведут.

— Форму разбираете?

— Разнообразная. И в гражданском и в нашем морском. А больше в противоипритовых костюмах.

— Да, это похоже на приманку…

— Но, может быть, там кто-нибудь остался? — взволнованно сказал Терещенко; он тоже вспомнил о судьбе пограничников на Бенгтшере и о судьбе «Двести тридцать восьмого».

— Ваше решение, товарищ лейтенант? — Командир звена выжидательно смотрел на Терещенко.

— Надо рискнуть, — ответил Терещенко. — Разрешите подходить кормой? Если что — быстро уйду.

— Правильно. Вы идите на корму, чтобы быстрее принимать людей с берега. А вы, Саломатин, лезьте на рубку, чтобы лучше видели вас. Дайте знать, пусть быстрее прыгают на катер. Разумеется, если там наши…

— Мы и фашистов примем, — усмехнулся Терещенко. — С доставкой на полуостров.

Катер развернулся и стал медленно, кормой подходить к берегу.

Терещенко стоял на корме. Он уже хотел прыгнуть на пирс, когда на мостике командир звена внезапно врубил ручку телеграфа на «полный вперед». С мостика теперь ясно увидели, что на берегу только немцы.

С пирса по катеру строчил автомат, но катер быстро уходил в море. По нему били пулеметы, автоматы, минометы.

Терещенко бросился к мостику. Не успел он схватиться за поручни, о медный нактоуз компаса ударилась мина.

Мина натворила много бед сразу. Саломатина воздушной волной перекинуло через весь катер — под носовую пушку. Командира звена бросило на световой люк; он сжался там, уткнув раненое лицо в брезент. Сбросило с мостика и политрука, он получил четыре осколка в руку. Мина насмерть поразила Терещенко, он упал на правый борт, к пулемету.

На посту остался только Андрей Паршин, верный рулевой.

При разрыве мины его ударило о компас, голову залила кровь. Он навалился всем телом на штурвал, крепко держась за его спицы, и казалось, никакая сила не сможет оторвать Паршина от управления кораблем. Катер совершал немыслимые, какие-то нелепые зигзаги, управляемый потерявшим сознание рулевым, и это спасало экипаж. Катер лавировал, уклонялся от мин и пуль и уходил все дальше в море.

Передвигаться мог только политрук. Он с трудом добрался до носового орудия, поднял на ноги Саломатина, с его помощью доплелся до радиорубки. Там он упал на койку радиста, но нашел в себе силы продиктовать первую за все время похода радиограмму.

Саломатин ринулся к мостику. Паршин все еще беспомощно лежал грудью на штурвале. Саломатин взял его за плечи, пытаясь оторвать от штурвала. Но Паршин очнулся, выпрямился и сам повел катер прямо вперед.

Смерть железной завесой стояла впереди. Немцы загородили гангутскому катеру путь в море. Паршин вел катер под разрывы — навстречу гибели или спасению.

Саломатин бросился к раненым командирам. Он перевязал командира звена, бессвязно шептавшего что-то похожее на «Осмуссаар… Осмуссаар…» Видимо, это было его последним приказом, и Саломатин передал на мостик Паршину, чтобы он держал курс на Осмуссаар.

Саломатин повернулся к Терещенко. Командир лежал на прежнем месте, у правого борта, захлестываемый волной; одной рукой он цепко держался за леер, иначе его бы уже давно смыло за борт. Командир был мертв. Волны смывали с его лица кровь.

То было самым страшным, что могло произойти. Этот боевой гангутский корабль претерпел за первые месяцы войны уже все. Он терял ход, управление, оставался без приборов, не раз был подбит и плелся в гавань на буксире, но всегда на его мостике стоял командир, и какие бы муки ни перенес экипаж, каждый верил, что катер будет жить, драться и побеждать. И вдруг корабль остался без него, без человека, вселявшего жизнь и в самое судно и в команду. Командир был мертв, но никто не хотел этому верить.

Саломатин взял чистый бинт и перевязал мертвому командиру раны. Кровь даже не пропитала белую марлю. Он нагнулся, чтобы поднять командира и перенести в кают-компанию.

Но тут тренированным взглядом сигнальщика Саломатин различил за кормой буруны, выпрямился и увидел догонявшие наш «охотник» какие-то торпедные катера.

Будто сам командир толкнул его рукой — на рубку! Саломатин мигом взлетел туда, привычным жестом схватил флажки и запросил позывные.

С катеров не ответили: это были посланные вдогонку гитлеровцы. Видимо, они решили отрезать нашему «охотнику» путь, прижать его к берегу и захватить вместе с экипажем.

Тогда экипаж лейтенанта Терещенко, и при жизни командира не уклонявшийся от боя, решил и теперь поддержать его честь, принять бой, драться против шести.

Шесть немецких торпедных катеров — три справа и три слева — шли наперерез «Двести тридцать девятому». Шесть вооруженных автоматическими пушками — против одного!

Но над этим одним, израненным и вооруженным всего лишь двумя 45-миллиметровыми пушками, реял советский военно-морской флаг.

Катер лишился командира, но каждый матрос точно выполнял свой долг. Один подбежал к дымовым шашкам и выпустил густую завесу; другой развернул корабль так, чтобы комендорам ловчее было вести огонь; третий гасил пожар в трюме; четвертый откачивал воду; пятый забивал пробоину деревянной пробкой.

Все, кто мог, стали на палубе в цепь, чтобы подавать к орудиям снаряды.

Из носового кубрика вылетел на палубу горящий матрац. Его выбросил старший из подобранных в море бойцов. Он был добрый моряк и знал, что за переборкой бензобаки.

— Эй вы, горемычные! — крикнули сверху матросы, сталкивая матрац за борт. — Становись в цепь!

Зная, как теряются враги, когда погибает их командир, комендоры направили весь огонь на фашистского флагмана. Они разбили его своими пушками, стрелявшими горячо и точно.

В этой неравной борьбе маленький гангутский «охотник» потопил два торпедных катера, а остальных обратил в бегство.

В течение всего боя возле рубки лежал мертвый командир. Он был живым среди живых, и в грохоте боя многим, наверно, слышался его сильный, веселый голос: «По ко-о-ням, нахимовцы! По ко-о-ням!..»

И только когда угас бой, когда скрылись во мгле моря обращенные в бегство вражеские корабли, каждый осмотрел и себя и свой корабль, увидел свои раны и раны корабля. И люди вдруг горько осознали то, что раньше они почувствовали сердцем: с ними нет славного лейтенанта, заменявшего им за годы совместной жизни отца и ближайшего друга. Он лежит мертвый в белых бинтах и цепко держит крученую проволоку леера, не желая и теперь расставаться с кораблем.

Саломатин осторожно разнял его пальцы, поднял командира на руки и отнес в кают-компанию на диван, над которым висел в сосновой раме портрет Ильича.

Глубокой ночью «Двести тридцать девятый» подходил к скалам Гангута. Саломатин раздобыл магнит и оживил разбитый компас. По звездам и компасу матросы сами определились так, как сотни раз это делал в их присутствии командир. Паршин уже сутки стоял на руле. Радист ввел в строй разбитую рацию и попросил зажечь створы на Руссарэ и Густавсверне.

На Густавсверне катер ждали друзья; они собрались на палубах других «охотников» и на обрывах скал. «Двести тридцать девятый» заглушил моторы и тихо ошвартовался во тьме.

Легкораненые снесли на берег раненных тяжело.

Последним несли командира, высоко и осторожно подняв его над собой. Матросы несли командира, как живого, бережно спускаясь по трапу, потому что он и был для них живым, ибо герои не умирают в наших сердцах и любовь к ним вечна, как море. Они медленно поднимали командира вверх, на гребень скалы, навстречу неистовой буре.

Глава третья

Последний окоп

И вот снова Александр Богданов стоял на гангутской земле, опаленной огнем стодневной битвы. Сто дней назад он простился на этом берегу с Любой и, чтобы вернуться к ней, трижды поборол смерть.

В воинском резерве его приодели по-солдатски и отпустили на час в город. Все в той же короткой шинелишке, которую он вывез с Даго, Богданов пошел по знакомым и неузнаваемо обезображенным улицам искать жену.