Алхимия - Вадим Рабинович

Безрезультативное всеумение алхимика и есть результат. Осуществляется псевдоцелостность алхимического всеумения, когда, согласно Томасу Манну, «духовное и физическое начала соединялись и возвышали друг друга…»2.

Таково устроение этого трактата. Так устроены все алхимические трактаты. Из того же теста сделан и сам алхимик, этот гомункулус позднеэллинистической паракультуры, привитой к культурному древу европейского средневековья…3

Где же, однако, то скрепляющее вещество, которое удерживает эту смесь в ее индивидуальном, не просеиваемом на отдельные фракции, качестве (та же проблема: единение верха и низа Гермесовой скрижали)? Это эмоциональная энергия алхимика, прячущая языческое свое прошлое в потемках александрийского подтекста. Может быть, и более древнего — египетского — подтекста. Приведу характеристику одного места древнеегипетского энциклопедического свода, относящегося к концу Среднего царства (вторая четверть второго тысячелетия до н. э.).

В этой энциклопедии слова сгруппированы по родовому признаку. Вот ряд, члены которого объединены общностью составляющей их субстанции (воздух): туча, гроза, рассвет, темнота, свет, тень, солнечный луч. Далее следует ряд, члены которого также сгруппированы на основе общей субстанции, их формирующей (вода): океан, море, река, озеро, ручей, лужа, колодец. Но между этими рядами есть еще один ряд, состоящий из… одного слова. Это слово — роса. Роса олицетворяет разъединительное, но и соединительное звено: она — точка перехода одной стихии (воды) в другую (воздух). Так осуществлялась слитность, «пантеистич-ность» всего сущего4. В этом — существенное отличие мышления на землях Тота и Изиды от мышления христианского. В средневековом мышлении разрыв между уподобленным и уподобляющим трансцендентен, неумопостигаем и преодолим лишь в таинстве преображения — чудодейственно. Отсутствует средний член — нет египетской росы.

Но… алхимический апокалипсис Альберта Великого: «В этом месте моей книги я могу достоверно сказать, что вполне обучил тебя сбирать многоразличные цветы, источающие благоухание, приносящие здравие и красоту, — венчающие славу мира. Но среди прочих цветов есть один — наикрасивейший, благоуханнейший из всех. Это цветок цветов, роза роз, наибелейшая лилия долины. Возликуйте и возрадуйтесь, любезные чада мои, в невинной богоданной юности вашей собирающие сии божественные цветы. Я привел вас в сады Парадиза. Срывайте цветы, выращенные в райском саду! Плетите из них венки. Венчайте ими чело ваше. Возликуйте и возрадуйтесь ликованием и радостью божьего мира. Я открыл перед вами, о дети мои, сокрытые смыслы. Пришла пора помочь вам сподобиться великих тайн нашего искусства, столь надолго сокрытых от взоров ваших, — вывести вас к свету. Допреж я научил вас, как изгонять порчу и собирать истинные цветы, доподлинные сущности тех субстанций, с коими вы имеете дело. Ныне же я выучу вас взращивать их, для изобильного плодоношения. Но один из тех плодов вдруг окажется последним и венчальным из всех — плодом плодов — навечно, навсегда…»[229].

Словарь — Букварь — Звукварь, или Кто есть Что?

Было бы хорошо, если бы замысленное написалось простодушно и сло-варно кратко. То есть экономно, как словарная статья; просто, как чистая правда; при минимуме слов, но зато наиважнейших.

Получится ли?..

Но чтобы получилось, да будет взор первовзором, слово — первосло-вом, дело — первейшим и единственным! И каждое из всего этого — миром впервые. Как в первый — как в последний раз. Раз и — навсегда. Меж двух никогда. Меж двух хаотических гулов великой молчи. От чистого сердца, широкой души и бесхитростной внятности[230].

Но возможна ли такая вот невозможность? Как сделать, чтобы просто видеть вместо видеть просто? Или, что то же, просто слышать вместо слышать просто? Чтобы А было равно А (о чем грезил Осип Мандельштам и что у него получилось). При внятности каждого слова (как в словаре) и туманной млечности межсловия (до-словия — после-словия) при дословности каждого слова. Не потому ли, что при начале (= при исходе) внятно? Не потому ли, что при начале всегда: наивно, как здесь и теперь (=теперь и здесь) воплотившееся слово (= возлепетавшая плоть)? Как «Да будет свет» — «Исвет стал». Свершено (свод начала — конца), и потому — совершенно. Наивно и прямодушно, как во всяком творчестве (=его начале). А это начало и есть все его содержание. Во внятности того, кто… и понятности тому, кому…

Николай Заболоцкий:

Трепать язык умеет всякий.Но надо так трепать язык,Чтоб щи не путать с кулебякойИ с запятыми закавык.

Но щи и кулебяку можно легко спутать, тем более если они и она с капустой, и притом, если она и они не просто щи и кулебяка и не просто на столе, а на музейном столе (стенде) культуры. То есть вплетены через подобья в образно-метафорические узелки закавык-запятых и узорочья макраме.

И все это были подобья.

(Б. Пастернак)

И… простофильной наивности как не бывало. То есть наивности понятной..

Но понятной ли?

Еще раз Пастернак:

Есть в опыте больших поэтовЧерты естественности той,Что невозможно, их изведав,Не кончить полной немотой.

И — далее (или перед тем):

В родстве со всем, что есть, уверясьИ знаясь с будущим в быту,Нельзя не впасть к концу, как в ересь,В неслыханную простоту.Но мы пощажены не будем,Когда ее не утаим.Она всего нужнее людям,Но сложное понятней им.

«Простое как мычанье» (В. Маяковский).

Как раз оно и не понятно, хотя душою и сердцем восприимно. Искушенный культурой ум понимает сложное, к простому же закрыт. Глух, так сказать, и нем. Потому что сложное по образу и подобию, а простое безобразно (=бесподобно). И потому абсолютно свершено. Совершенно (=прекрасно). Сложное инновационно (и потому — репродукционно, копийно); но образно-подобно, и потому зовет к понятности — дешифровке, разгадке (а копийность при этом забывается). А простое — равно самому себе, вне образов, метонимических (метафорических) переносов, сравнений и подобий. Как в первую рабочую неделю Бога с его словарем-минимумом (Земля, Вода, Воздух, Тьма)… А на Седьмой день— вновь сложное (человечески культурное), которому предшествует простое, но только лишь при начале каждого творческого акта[231].

Кентавр имитафора (придумано мной) как раз и схватывает эту диалектику.

А что теперь?..

Первобытное — первобытийственное…

Но быт — в отличие от бытия — всегда не от Бога. И потому первобытного в художествах не бывает, потому что быт практичен, то есть привычен… Вторичен — третичен… А бытие — только что и вдруг. Как снег на голову. Оно — черт из табакерки или, что почти то же, Deus ex machina.

У всех оно так, да будь они хоть и неграми преклонных годов. И здесь как раз подворачивается «Искусство негров» Владимира Маркова (Волдема-ра Матвейса) (1877–1914), посмертное издание, Петербург, 1919[232].

Автор воспроизводит старую ритуальную песню, которую поют при погребении в некоторых африканских племенах. В ней рассказывается, как строили подземный купол могилы:

Умерший царь лежит под землей.Река плачет…………….Мы над землей воздвигли этот дом,Мы покрыли этот дом землей,Мы утоптали землю ногами,И наши жены прибивали ее деревом.Мы умерщвляли быков и кровью их заливали землю,Женщины били по окровавленной земле.Мы носили туда солому и дрова,Мы разводили над землей огонь,Мы уносили золу,Мы носили сюда землю,Мы топтали землю ногами…

и т. д., и т. д. (с. 20).

Далее Марков реконструирует технологию «бытового» обустройства могил. Оно-то и может быть первобытным. Самая же песня ритуально бытийственна, бытийственно молитвенна. Каждый раз первобытийст-венна. Словарь-минимум это первобытийство своей минимальной минимальностью лишь подчеркивает. Этот словарь краток (карманный, так сказать, словарь), сакрально значим в каждом своем слове (то есть по-особому необходим людям). И тогда бытие отождествляется с бытом в священном — ритуально-поэтическом, первовзорно-первослушном — тексте, неизменном на веки вечные. Как только что и… навсегда.

Вечно живой мир смерти…

Вот эти ключевые слова: царь, земля, река, дом, жена (жены), дерево, бык (быки), кровь, солома и дрова (то, что горит), огонь, зола.

Одиннадцать ключевых слов (существительных), глагольно сообразивших бытийственный быт смертной жизни (= жизненной смерти): воздвигли, покрыли, утоптали, прибивали, умерщвляли, заливали, били, носили, разводили, уносили — носили, топтали. И тоже одиннадцать (только теперь уже глаголов).