Владимир Высоцкий. По-над пропастью - Ю. Сушко

Наваждение какое-то. Сочиняя стихи о моряках, он помянул «Таити» исключительно для рифмы. Кто знал, что в будущем все так обернется и сбудется «тот сон, который в руку»? Но коль так, впредь надобно поосторожнее обращаться со словами. Хорошо еще, что хоть не Гренландию он тогда упомянул. А то ведь эти ангелы и не такое нашепчут...

Какая красота, покой, безделие, никто не докучает. Не пишется. Как там у наших современных классиков? «Душа нема. «Ни дня без строчки» — друг мой точит...»? Пусть будет так. Едва-едва заставил себя черкнуть открыточку домой:

«Мамочка! Это — Таити, и мы сейчас тут. Замечательно. И дети счастливы, и мы тоже. В Москву приеду в середине сентября. Писать нам некуда, потому что мы на месте не сидим — или плаваем, или летаем. Я — черный. Целую крепко. Володя».

Едва-едва... Е-два — е-два... Почти что вариант староиндийской защиты. Или сицилианской. Пусть гроссмейстер Говорухин завидует. Кстати, довел ли он уже до ума Вайнеров?.. Ладно, подождем до осени.

«ФРАНЦУЗСКИЕ БЕСЫ - ТАКИЕ БАЛБЕСЫ...» 

О предстоящей осенью 1977 года поездке театра во Францию на Таганке говорили все — от директора до монтировщика декораций — еще с марта. Даже те, кто с усмешечкой называл Париж вотчиной Высоцкого, трепетали, как невеста перед свадьбой: возьмут — не возьмут?

Наконец, все решилось. Поздравляя шефа с 60-летием, Высоцкий спел:

Париж к Таганке десять лет пристрастен:Француз театр путает с тюрьмой.Не огорчайся, что не едет «Мастер»,Скажи еще мерси, что он живой! —

и укатил «готовить почву», то бишь, Елисейские поля и «головы беспечных парижан».

На 26 октября был объявлен вечер советской поэзии в «Павий- он де Пари». Компания подобралась приличная — стихи читали Константин Симонов, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Олжас Сулейменов, Виталий Коротич, Булат Окуджава и еще несколько менее известных поэтов. «Володя не был включен в состав выступающих, — рассказывал Евтушенко. — Но он тогда был в Париже, и мы настояли на том, чтобы он выступал...»

Высоцкий вышел последним, вспоминал Рождественский. Но это его выступление нельзя было назвать точкой в конце долгого и явно удавшегося вечера. Потому что это была не точка, а яростный и мощный восклицательный знак!

Через неделю начались гастроли театра. Избалованные битковыми аншлагами в Москве, Софии, Питере, Белграде, Киеве, Прибалтике и даже в Набержных Челнах, таганские актеры с первых же представлений почувствовали определенный дискомфорт. Непривычная сцена театра «Шайо» на площади Трокадеро. Безуспешные попытки преодолеть языковой барьер с помощью переводчицы-француженки дают обратный эффект: ее негромкий говорок, многократно усиливаясь через наушники зрителей, монотонным эхом возвращается на сцену к актерам. Публика изображает заинтересованное внимание, но не более. Первые рецензии в парижских газетах также не вдохновляют. Особенно достается «Десяти дням». Шеф делает рокировку и меняет революционную хронику с «буффонадой и стрельбой» на «Гамлета» и «Мать». В запасе остается «Послушайте!», но на Маяковского надежды весьма призрачные. Высоцкий, уже привыкший к сдержанному и несколько ревностному отношению парижских зрителей к заезжим гастролерам — будь то театральные или эстрадные звезды, — на фурор и не рассчитывал. Но все-таки вспоминал, с каким трудом два десятка лет назад в Москве через крышу он пробирался на спектакль «Сид» парижского театра «Комеди франсэз».

Во время одного из представлений «Гамлета» вдруг раздались жидкие аплодисменты и несмелый голос: «Алла! Бгаво, Алла! Пекасно!» И Высоцкий шепчет на ухо Гертруде: «Ну, Алла, слава, наконец, пришла. В Париже...»

На следующий день в одной из газет появляются-таки добрые слова о его принце Датском: «Это изумительное зрелище, сопротивление Гамлета ощущается порой почти физически».

А ют Иосиф Бродский, который по приглашению Высоцкого специально прикатил из Лондона в Париж на гастроли Таганки, московского «Гамлета» совершенно не принял: «Я прилетел на спектакль, но свалил с первого действия. Это было невыносимо». После спектакля Высоцкий, Бродский и Любимов сидели в ресторане. «Иосиф все просил Володю петь, — вспоминал Юрий Петрович. — И замечательно он слушал: то со слезой, то с иронией, но сам стихов не читал».

Потом у них состоялась еще одна встреча. Домашний вечер организовал приятель Марины Влади кинорежиссер Паскаль Обье. Владимир представил хозяину дома Бродского, назвав его крупнейшим из современных русских поэтов. Но будущий Нобелевский лауреат неожиданно повел себя в духе обычных московско-питерских пирушек, а когда его понесло, принялся распевать по-немецки «Лили Марлен». Идеологически выдержанный и дисциплинированный член Французской компартии мсье Паскаль, естественно, возмутился: какой-то русский эмигрант горланит в его доме нацистскую песню. Позже Бродский недоумевал: «Что за безграмотные люди? Темнота! Не знают, что «Лили Марлен» не только нацисты пели, но и сама Марлен Дитрих! А она, к вашему сведению, была офицером американской армии. Ну и друзья у вас, Марина! Куда вы меня пригласили?!.»

Готовя себя к французским приключениям, многие из труппы рассчитывали, что Высоцкий будет их встречать и привечать на правах хозяина, бывалого парижанина, и с московским размахом. Но, как замечал Смехов, он был собран, хмур и весь в работе. Почти ни с кем не общался, никого французским бытом не угощал, и это как-то обижало, настораживало. Золотухину показалось, что Высоцкий как-то неловко чувствует себя среди коллег в Париже, особенно в первые дни...

Но однажды после «Гамлета» Высоцкий неожиданно пригласил: «Поехали к Тане...» Они гурьбой отправились в Латинский квартал, один из самых известных районов Парижа. Демидова была в восторге: «Улицы вымощены булыжником. Высокие каменные стены закрытых дворов, красивые кованые ворота. Мы вошли: двор «каре», типично французский. Такой можно увидеть в фильмах о трех мушкетерах. Вход очень парадный, парадная лестница и анфилады комнат — справа и слева. Внизу свет не горел. Мы поднялись на второй этаж, в комнате слева...»

Дальше ее рассказ подхватил Вениамин Смехов: «...Мы ждали великолепия, что приплывут на стол невиданные яства... Ночью, на левом берегу Сены, в старинном замке в честь русских, то бишь иностранных артистов торжественно внесли два гигантских блюда: горячую гречневую кашу и гору котлет... Володя был счастлив за свою выдумку, он обегал нас, узнавал про наше удовольствие с видом чудесного арапа...»

А тут еще за Бортником глаз да глаз был нужен. Надо же было такому случиться, в Париже после спектакля «Мать», в котором Иван исполнял главную роль революционера Павла Власова, к нему подкатилась очаровательная мулаточка и стала осыпать комплиментами. Скромник Бортник растаял и «поплыл». А девочка оказалась непростая, наследница марокканского короля, училась в свое время в Союзе. И так увлеклась Иваном, что устремилась вслед за театром сначала в Лион, а потом в Марсель, принялась уговаривать: «Поедем в Марокко, станешь капиталистом». Высоцкий хватался за голову, увещевал друга: «Что ты делаешь? Роман с иностранкой! Это же самый страшный криминал для советского человека! Лучше водку пей каждый день с утра до ночи. Понял?!» Понял, Иван Сергеевич, и с мулаточкой в Марселе окончательно завязал. С водкой — нет. Ибо помнил завет великого актера Алексея Дикого: «Бойтесь непьющего артиста!»