Нашествие - Юлия Юрьевна Яковлева

Загалдели опять все разом. Можно было разобрать:

— Бонапарт наступает!.. А тут — книжки? Детей вывозить! А тут — книжки? Добро нам своё бросать? А тут — книжки?

Сквозь гам прорывался писк Анны Васильевны:

— Я вас очень прошу… Книги моего отца… Прошу вас… Память моего отца…

Шишкин рявкнул:

— Мол-чать!

Мужики угрюмо умолкли. Анна Васильевна мелко заморгала. Угол губ задёргался в привычном тике. Обернулась к мужикам:

— Я отдам вам мои драгоценности! — крикнула тонким голосом.

По толпе пронёсся гул. Шишкин придержал её за руку:

— Погодите брильянтами направо-налево швыряться.

Какая-то баба взвизгнула:

— На что мне цацки твои! Цацки не съешь.

— Так. А ну тихо! — гаркнул Шишкин. Ой, поздно.

— А что вам надо? — выкрикнула Анна Васильевна. Ой, зря.

— За детей моих?! — Похоже, та же самая баба. Обернулась, подбоченясь, на толпу: — А? Что языки в жопу всосали? Детей они наших Бонапарту бросают! Книжки свои везут! Упыри!

Бабы, все, что были, подхватили звонко: «Упыри! Упыри!» Стали поддевать своих мужиков: «Что сам молчишь? Или дети не твои?»

Анна Васильевна схватилась за мужа. Дрожащим шёпотом взмолилась:

— Прошу вас. Эти книги… моё единственное имущество. Моё приданое. Прошу вас.

Взволнованная сейчас, она вдруг напомнила ему себя, но другую: невесту, мать новорождённого первенца — ту, которую он, пусть недолго, но любил. Он задержал ладонь на её щеке. Анна Васильевна опешила от этого жеста.

— Оглохли? Грузи книги! — рявкнул Шишкин. — Пока не…

И поперхнулся. Вилы ударили ему в шею. Толпа ахнула. Кровь струями побежала по сюртуку. Вилы держал Василий.

Анна Васильевна завизжала.

Василий выдернул вилы. Шишкин повалился плашмя. Кровь его стала сворачиваться в пыли. Толпа глядела на мёртвого.

Василий бросил вилы на труп:

— На тебя, Анна Васильевна, обиды нет.

Анна Васильевна, зажав рот обеими руками, попятилась. Но первый же шаг словно разбудил опасного зверя. Толпа вскинулась вокруг неё.

— Прошу вас… прошу…

Но по лицам видела: бесполезно. «Сашенька!» — была единственная её мысль.

Бабы скалились. Кто-то сплёвывал. Кто-то что-то говорил. «Неужели… — проносилось в её мыслях. — Ведь они тоже матери». Но какой-то инстинкт запретил упоминать сына, научил: уводи от гнезда. Она и пыталась. Толпа сужалась. Руки вцепились в её платье. В волосы. Анна Васильевна вскрикнула.

Грохнул выстрел, запахло порохом. Толпа отпрянула.

— А ну! Прочь.

Учитель водил горячим после выстрела карабином — толпа волнами отшатывалась. Не теряя прицел, рукой поднял Анну Васильевну на ноги, помог подняться. Она была ни жива ни мертва, рыдания сотрясали её.

— Да что… — начала было разжигать баба. Не успела.

— На барыню обиды нет! — гаркнул Василий, обвёл толпу взглядом. — Не упыри мы!

— Не упыри! Нет обиды, барыня! На тебя обиды нет! — загалдели все.

— Очень хорошо, — холодно кивнул им учитель.

Не выпуская мужиков и баб из прицела и пятясь к дому, учитель вывел Анну Васильевну из толпы.

Люди сомкнулись. Они смотрели на дом. Момент был упущен. Все это понимали. Ни один не двинулся с места. Василия среди них уже не было.

Одна из баб очнулась первой. Обернулась на шкафы. С весёлым криком бросилась, запрыгнула. Стала исступлённо колотить пяткой, платок сбился, косы упали с затылка, подпрыгивали на груди. Баба была словно пьяна. Дерево захрустело, треснуло.

Толпа с радостным гулом хлынула к подводам.

Дюжий мужик уже волочил за шкирку управляющего-немца. Тот смешно сучил ногами.

— Страшно, Карлыч? — глумился мужик. — Ничё, я тя быстро вздёрну.

Удар кулака своротил мужику скулу. Хватка разжалась. Василий тряхнул ушибленной рукой.

— Хоронись! — заорал на немца.

Мужик матюгнулся, чуть не упал, выпрямился. Немец удирал, стремительно, как курица.

— Ах, сучонок, — бросился было следом.

Но тут из окна вылетела, хлопнула прямо под ноги бутыль. Брызнули осколки и алая влага. Запахло вином.

Мужик издал пасхальный вопль, забыл обо всем, бросился туда, откуда вылетела бутылка.

Только когда барыня с дитём и разбойником-учителем уехали. Когда подводы кончили грабить. Когда высокие костры из книжек опали, рассыпались серой чешуёй. Когда бутылки из подвалов были все опустошены, растащены или перебиты, а шум стал удаляться, укладываться, стих, Михал Карлыч осмелился спуститься на трясущихся ногах с чердака.

Воздух был тёмно-синим. На листьях сада — лунные блики. В разбитые окна тянуло душистым воздухом летней ночи, когда так хорошо глядеть на луну, мечтать.

Михал Карлыч крысой пробежал вдоль стены. Прижался в углу. Юркнул в кабинет.

Обмер. Посреди на полу в фиолетовой луже раскинул ноги и руки труп. Лапти его смотрели в разные стороны.

Сердце Михал Карлыча колотилось. Бой отдавал в виски. Михал Карлыч сглотнул. Переступил через труп.

Шмыгнул к хозяйскому столу. Рывком выдвигал ящики. Ворошил, поднимал бумаги. Сафьянового портфеля с главными, самыми важными документами нигде не было. Курица-жена сама не сообразила бы прихватить, подсуетился наверняка этот голоштанный учитель.

— Scheiße!