Делай со мной что захочешь - Джойс Оутс

Не думай о ней.

Итак, он никогда больше не будет о ней думать.

Последний глоток джина он сделал без всякого удовольствия — совсем не почувствовал вкуса, — проглотил как воду и продолжал сидеть, застывший, мертвый. Он подумал: «Я что — уже умер?» Словно бы ему не принадлежащая, безликая, омертвелая часть его души одержала верх, и сейчас ему остается лишь завершить… Он пошарил в кармане и нащупал револьвер. Да, хорошо. Он понимал, что нельзя его вытаскивать — кто-то ведь может наблюдать за ним, — но он заглянул к себе в карман и увидел его. Это был револьвер марки «смит-и-вессон», тридцать восьмого калибра, негодный для больших расстояний, — это Лео знал, — но ему и не нужно большое расстояние.

Он нетвердо поднялся на ноги. Его слегка подташнивало, но он был как деревянный, и потому едва ли его сейчас вырвет. Начало темнеть — значит, день подходит к концу. Лео положил мятый бумажный пакет с бутылкой в переполненный мусорный бачок, но она тут же вывалилась, и ему пришлось, тяжело отдуваясь, нагнуться, поднять ее и снова засунуть поглубже в мусор. В своей прежней жизни он был человек аккуратный.

В мозгу его внезапно возникло маленькое, тихое, уединенное, плохо освещенное помещение — туалет. Да, отлично. Он найдет какое-нибудь темное уединенное местечко. Выйдя из парка, он побрел по одной из боковых улиц — мимо кабачков, магазинчика сувениров, ресторанчиков, магазинов мелочей, киношек… Возле одной из киношек он остановился. На афише была изображена очень красивая блондинка в натуральную величину — одного роста с ним, Лео; она стояла на одном уровне с ним и улыбалась ему в лицо. У нее были очень светлые густые волосы, ниспадавшие на плечи и на грудь. Она была в вечернем платье. Она как бы наклонялась с афиши, стремилась вырваться и что-то ему шепнуть.

Билеты в кинотеатр стоили всего 50 центов.

Внутри он, спотыкаясь, пошел по проходу, пока не обнаружил пустое место — глаза его еще не привыкли к темноте, но уже были устремлены на экран. Там женщина раздраженно говорила по телефону. Это была та самая женщина? Та, что на афише? Она вдруг повернулась к аппарату, и оказалось, это была она… да… чем-то очень рассерженная… ее густые длинные волосы обрамляли лицо… Лео сел, не сводя глаз с экрана. Обстановка изменилась, и теперь какой-то мужчина стоял, облокотившись о столик с зеркалом, и тут аппарат отъехал, показывая блондинку, которая сидела у туалета и со злостью расчесывала волосы. Она и мужчина о чем-то спорили. Лео не понимал — о чем; он жадно смотрел на лицо женщины, на ее пушистые волосы, сильные взмахи расчесывавшей их щетки, шелковый халат, который, казалось, вот-вот распахнется…

Когда фильм кончился, Лео продолжал сидеть неподвижно: он почему-то чувствовал себя совершенно выпотрошенным. Начался новый фильм, и он стал смотреть, как новые актеры копошатся, а на их лица и фигуры наползают титры и перечень участников, тогда как они молча выполняют что-то замысловатое, — его заинтересовало то, что они делали. Он досидел до конца этого фильма — черно-белого и не такого интересного, как главный фильм, а потом тот фильм начался снова и появилась та женщина, глядя в публику… так что Лео просидел первые двадцать минут, на которые раньше опоздал… Его интересовали и даже волновали события, предшествовавшие тому, что он уже видел. Он ведь знал заранее, что будет, и понимал, когда эти люди совершают ошибки.

…Больше всего ему понравилась сцена почти в самом конце, где блондинка дает пощечину своему дружку, а он дает пощечину ей, и так они по очереди раздают пощечины друг другу почти с равной силой. Другим зрителям, а их по всему залу сидело человек двенадцать, тоже явно понравилась эта сцена: они смеялись, кто-то даже зааплодировал. С экрана так громко загрохотала музыка, что у Лео возникло ощущение, словно его гипнотизируют. Тут женщина, рыдая, упала на какую-то причудливой формы софу, и казалось, что ее низко вырезанное платье сейчас лопнет, а ее дружок под загремевшую музыку кинулся к ней и обнял ее… Лео решил, что эта сцена великолепно сыграна. Но она означала, что фильм подходит к концу — вывод этот напрашивался сам собой, даже если вы и не видели раньше фильма. Через пять минут он окончился.

В зале вспыхнули огни, и Лео, вздрогнув, понял, где он и что пора уходить. Другие мужчины медленно поднимались со своих мест… Тогда и Лео медленно, задумчиво встал и вышел.

На другой день, в полдень, он снова купил билет в кино. Чего-то он не понял в сюжете, какая-то маленькая деталь ускользнула от него. И потом ему очень хотелось снова увидеть сцену с пощечинами… он не мог припомнить, какими они там обменивались репликами… В кассе сидел тот же мужчина, который продал ему билет накануне, и Лео показалось, что кассир узнал его: он как-то странно уставился на Лео. Что бы это значило?..

Какое-то время Лео в тревоге теребил билет. Он думал — стоит ли рисковать и снова смотреть фильм. Если кассир предупрежден полицией и видел фотографию Лео как «разыскиваемого преступника», тогда… тогда… если полиция явится и арестует его, он не сможет совершить самоубийство… а ему страшно было даже подумать о долгой унизительной тяжбе в суде… Но наконец он все-таки решил зайти в кино — хотя бы на часть картины: если придут полицейские, они, конечно же, увидят, что сеанс начинается в 12.05 и кончается в 2.06, считая мультипликации и рекламу, а потом начинается второй фильм и кончается в 3.45… затем идут новости… а к тому времени он уже исчезнет.

Через несколько дней кассир говорил полицейскому сыщику:

Да, это фотография того человека, точно. Я в первый же вечер заприметил его — он показался мне очень странным; потом на другое утро он снова явился, и я сразу его вспомнил. Но я тогда не знал, что его ищет полиция… Так или иначе он у меня, как говорится, не шел из головы, и я решил посмотреть на него еще раз, когда он будет выходить — у меня было такое чувство, что с ним что-то неладно: уж больно странный у него был вид… Но я пропустил, когда он вышел. Я себе наметил смотреть за всеми, кто выходит, — весь день, до полуночи, но этот человек так и не появился.

Сыщик сказал: — Значит, он покинул зал через другой выход.

Нет, другой выход заперт.

Но он же все-таки вышел из кино, — сказал сыщик.

Конечно, я знаю, что вышел. Конечно. Но я не заметил когда.

В конце мая, когда Элина вышла из больницы и они с мужем уже несколько недель жили в Мэйне, им пришел пакет, пересланный из их дома в Гросс-Пойнте. Это была пластинка из очень легкой, прозрачной красной пластмассы. Элина поставила ее на проигрыватель и услышала голос матери:

Всем моим друзьям в Детройте и Мичигане:

Я глубоко и искренне сожалею, что не смогла лично попрощаться с моими дорогими друзьями и что моя свадьба прошла тихо, как событие сугубо личное, в то время как я обещала всем, что будет большой прием. Я знаю, я виновата, что так ужасно всех обманула, но мы с Найгелом всегда хотели, чтобы наша свадьба была скромной, интимной, и мы оба сочли за лучшее держать все втайне даже от ближайших наших друзей…

К тому времени, когда вы будете это слушать, мы с мужем уже обоснуемся в его городском доме на Белгрейв — сквер в Лондоне. Я видела только фотографии дома и площади, но это совершенно прелестно, и те из вас, кто знает меня, поймут, что будет для меня значить такого рода жизнь… Я знаю, что полюблю Лондон и Англию, хотя, конечно, мне будет недоставать бурлящей атмосферы Детройта. Но я уже начала изучать историю моей новой родины и чувствую, что сделаю ее моим постоянным домом, а не буду ощущать себя там «пересаженной» или лишенной родины американкой.

…Тех из вас, кто, так сказать, опередил выстрел и прислал мне подарки, я очень, очень искренне благодарю, и не могу удержаться, чтобы не выразить особую благодарность мистеру Робби Сэйдоффу за его щедрый дар. Так огорчительно, когда не можешь лично выразить свою любовь и благодарность всем детройтским друзьям… Поэтому закончу, сказав просто «до свиданья»… и самые наилучшие пожелания на будущее… от Марии и Найгела Стоков.

Элина много раз проигрывала эту пластинку. Слушая грудной, мелодичный, такой знакомый голос матери, она чувствовала, как у нее начинает щипать глаза, словно туда капнули кислотой, но слез не было: она не плакала. Однажды, когда Марвин услышал, что она ставит пластинку, он вошел в комнату, выключил проигрыватель и мягко сказал:

Элина ставила пластинку еще несколько раз, когда мужа не было дома. Затем однажды до нее вдруг дошло, что она уже какое-то время — недели две или три — не ставит ее, тогда она старательно протерла пластинку мягкой замшей, сунула в чехол без названия и поставила вместе с пластинками Марвина — между «Шехерезадой» и «Смертью и просветлением» Штрауса.