Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Нил Фергюсон

объединений: уровень организованности в 1914 году был беспрецедентным. В огромных промышленных концернах, где работали десятки тысяч людей, были собственные управленческие структуры. Не стоит забывать и о профсоюзах, охватывавших множество работников. Все эти конторы активно помогали в организации массовой бойни.

Более того, можно предположить, что британская армия жестче применяла силовые методы для поддержания военной дисциплины, чем те армии, которые в итоге развалились. Члены Братства противников воинской повинности, отказывавшиеся работать на войну, едва не были казнены военными властями, а из 1540 пацифистов, приговоренных к двум годам принудительных работ, 71 умер из-за дурного обращения{1768}. Как известно, приговорены к смерти за дезертирство, трусость, мятеж и другие преступления были 3080 британских солдат, из которых 346 несчастных действительно были казнены. Это больше, чем у французов, и примерно в семь раз превышает количество казненных у немцев — хотя, например, итальянцы расстреляли в два раза больше собственных солдат{1769}. Списки расстрелянных зачитывались на смотрах pour encourager les autres[47]: Джорджа Коппарда это шокировало, но впечатлило. Макса Плаумана почти так же поразил вид человека, привязанного с раскинутыми руками и ногами к колесу. Это наказание, возникшее во времена Веллингтона, сохранялось в британской армии до 1923 года{1770}. К 1918 году на 291 британского солдата приходился один военный полицейский, хотя в начале войны соотношение составляло 3306 к одному{1771}. В британской армии также был более высокий процент офицеров, чем в германской: их было 25 на батальон, а не 8 или 9, как у немцев{1772}. С учетом отсутствия у подавляющего большинства британских солдат армейского опыта, следует признать, что британская армия была необычайно дисциплинированной организацией. На деле, как мы видели, она насаждала намного более высокий уровень слепого повиновения, чем германская{1773}. Джон Люси вспоминает, как человек, раненный в голову, просил позволения выйти из строя{1774}. Однако при этом для британского “рядового состава” была характерна пассивность, даже апатия: солдат не был готов пошевелить и пальцем без приказа{1775}. Иногда считают, что эта строго иерархическая структура, опиравшаяся на приказы вышестоящих офицеров, стала причиной слабости британской армии при столкновении с германской культурой, которая поощряла солдат в отсутствие приказов сверху проявлять инициативу{1776}.

Тем не менее значимость принуждения не стоит преувеличивать. Приговоренных к расстрелу за трусость было ничтожное количество по сравнению с общей массой людей, служивших в британской армии во время войны (их было 5,7 миллиона). Более того, многие из них (в том числе изрядная часть действительно расстрелянных) страдали от психических травм — как злосчастный рядовой Гарри Фарр из Западно-Йоркширского полка: его поставили к стенке в октябре 1916 года{1777}. Он не отказывался воевать, а просто был неспособен идти в бой. Вряд ли Хейг был прав, считая, что война будет проиграна, если помиловать несколько таких несчастных. В реальности военная дисциплина работала намного тоньше, чем в Красной армии при Троцком (где в атаке еще можно было выжить, а попытаться бежать означало точно быть расстрелянным). Во время войны она опиралась скорее на уважение рядовых к унтер-офицерам и офицерам. Хуже всего дела обстояли у русских (офицеры обходились с солдатами как с крепостными и избегали участия в боях){1778}, но итальянцы недалеко от них ушли. Французские офицеры были где-то посредине{1779}. Возможно, к 1918 году знаменитое немецкое офицерство тоже начало терять уважение солдат, однако во время революции этот вопрос так политизировался, что сейчас отличить мифы от реальности крайне затруднительно{1780}.

Насколько хорошими были отношения между офицерами и солдатами в британской армии, вопрос спорный. Безусловно, за время войны социальный состав офицерского корпуса значительно изменился. 43 % офицеров с постоянными званиями были произведены из унтер-офицеров (до войны таких было всего 2 %), а около 40 % офицеров с временными званиями происходили из рабочих или из низов среднего класса{1781}. Офицерам старой регулярной армии было трудно с этим смириться: одного мемуариста ошеломило, когда он услышал, как офицеры Манчестерского полка приказывают солдатам “пулять” или “сваливать”{1782}. Однако такое “размывание” сильно уменьшало ранее существовавшую социальную пропасть между солдатами и офицерами (в отличие от германской армии, в которой унтер-офицеров не производили в звания выше Feldwebelleutnant){1783}. Многие из новых офицеров были склонны представлять в своих воспоминаниях отношения с солдатами в розовом свете. Некоторые говорили о “товариществе… вызывавшем негодование у более косных старых командиров”{1784}. Некоторые заходили еще дальше: можно вспомнить пылкие стихи Герберта Рида о его роте (“О прекрасные люди, о люди, которых я любил…”), столь же пылкие признания Гая Чепмена в любви к “стройным рядам” солдат, которыми он командовал, или манерное заявление одного из героев Роберта Грейвса о том, что солдаты “буквально влюбляются… в красивых и храбрых юных офицеров… и это очень романтично”{1785}. 4 июня 1918 года Зигфрид Сассун записал в своем дневнике: “В конце концов, я стал всего лишь «потенциальным убийцей немцев (или гуннов)», как выражается бригадир. Боже, почему я должен эти заниматься? Но я и не должен. Я здесь просто для того, чтобы приглядывать за некоторыми людьми”. Пятью месяцами позже Уилфред Оуэн уверял свою мать, что он “пошел на войну, чтобы помогать этим ребятам — напрямую, как офицер, командуя ими как можно лучше; и косвенно, наблюдая их страдания, чтобы как можно лучше рассказать о них”{1786}. Безусловно, временами отношения между офицерами-гомосексуалистами и их солдатами принимали определенный эротический оттенок. Т. Э. Лоуренс писал об этом в “Семи столпах мудрости”:

Публичные женщины в редких селениях, встречающихся на нашем пути за долгие месяцы скитаний, были бы каплей в море, даже если бы их изношенная плоть заинтересовала кого-то из массы изголодавшихся здоровых мужчин. В ужасе от перспективы такой омерзительной торговой сделки наши юноши стали бестрепетно удовлетворять незамысловатые взаимные потребности, не подвергая убийственной опасности свои тела. Такой холодный практицизм в сравнении с более нормальной процедурой представлялся лишенным всякой сексуальности, даже чистым. Со временем многие стали если не одобрять, то оправдывать эти стерильные связи, и можно было ручаться, что друзья, трепетавшие вдвоем на податливом песке со сплетенными в экстатическом объятии горячими конечностями, находили в темноте некий чувственный эквивалент придуманной страсти, сплавлявший души и умы в едином воспламеняющем порыве[48]{1787}.

Впрочем, все это было больше похоже на фантазии. Вряд