Сан-Феличе. Книга вторая - Александр Дюма

Там с распятием в руках Бенони сравнивал те высокие заповеди, с которыми Христос обращался к народам и царям, с правилами, что в течение веков цари диктовали народам, этим дремлющим львам, которые терпели это веками. Сейчас, когда они были разбужены и готовы взреветь и растерзать врага, он объяснял одному из этих народов-львов догмат триединства, совершенно неизвестный в ту эпоху и едва различимый сегодня: «Свобода, равенство и братство».

Кардинал-архиепископ Капече Дзурло, то ли из страха, то ли по убеждению, согласился с принципами священников-патриотов и приказал в молитвах вместо «Domine salvum fac regem» 48 читать «Domine salvum fac rempublicam» 49. Он пошел еще дальше: объявил в энциклике, что враги нового правительства, каким бы то ни было образом действующие ему во вред, не получат отпущения грехов, за исключением in extremis. Он распространял отлучение от

Церкви даже на тех, кто, зная о существовании заговорщиков, заговоров или складов оружия, не доносил об этом.

В театрах, наконец, шли только те трагедии или драмы, в которых героями были Брут, Тимолеон, Гармодий, Кассий или Катон.

Четырнадцатого мая, во время одного из таких спектаклей, в Неаполь пришла весть о взятии и опустошении Альтамуры. Актер, исполнявший главную роль, вышел на сцену не только объявить эту новость, но и рассказать о страшных событиях, последовавших за падением республиканского города. Чувство невыразимого ужаса охватило присутствующих; зрители вскочили со своих мест, словно под действием электрического разряда, и все голоса слились в единый крик: «Смерть тиранам! Да здравствует свобода!»

В ту же минуту оркестр сам, без всяких приказов, грянул, как гром, неаполитанскую «Марсельезу» — это был «Гимн свободе» Винченцо Монти, текст которого Элеонора Пиментель читала вслух в салоне герцогини Фуско накануне того дня, когда был основан «Партенопейский монитор».

На этот раз опасность приподняла скрывавшую ее призрачную завесу и явила свое страшное лицо. Она не теряла больше времени на напрасные слова. Следовало действовать.

Сальвато, пользуясь предоставленной ему временной свободой, первый подал пример. С риском попасть в руки разбойников, он, снабженный полномочиями своего отца, отправился в графство Молизе и там с помощью как арендаторов, так и управляющих собрал сумму около двухсот тысяч франков, затем возвратился в Неаполь и составил полк калабрийских добровольцев, назвав его «Калабрий-ский легион». Это все были ярые поборники свободы, личные враги Руффо; каждый хотел отомстить за чью-нибудь смерть санфедистам или самому кардиналу, кровью смыть кровь. Слова, начертанные на их знамени, означали страшную клятву, которую они дали:

«ОТОМСТИТЬ, ПОБЕДИТЬ ИЛИ УМЕРЕТЬ!»

Герцог Роккаромана, воодушевленный этим примером (так, по крайней мере, думали), оставил наконец свой гарем на спуске Джиганте и попросил разрешения набрать кавалерийский полк. Разрешение ему дали.

Скипани собрал остатки своего армейского корпуса, разгромленного и рассеявшегося, разделил его на два легиона: первый поручил калабрийцу Спано, учитывая долгие

годы его службы в низших чинах в армии, а командование другим — генералу Вирцу, бывшему швейцарскому полковнику на службе короля Фердинанда. Вирц счел себя свободным от присяги королю ввиду его бегства и, вспомнив свое демократическое происхождение, вступил в ряды защитников Республики.

Абриаль, со своей стороны, добросовестно выполнял обязанности, возложенные на него Директорией.

Он предоставил законодательную власть двадцати пяти гражданам, исполнительную — пяти и составил министерство из четырех человек.

Тех, кто должен был войти в каждый из этих властных органов, он избрал сам.

В числе новых избранников, большинство которых поплатились жизнью за эту высокую честь, был один из наших старых знакомых — доктор Доменико Чирилло.

Когда ему объявили о том, что выбор посланца Директории пал на него, доктор ответил:

— Опасность велика, но честь еще выше. Я посвящаю Республике свои слабые таланты, свои силы, свою жизнь.

Мантонне тоже работал день и ночь, спеша реорганизовать армию. Через несколько дней она действительно была создана заново, готовая двинуться против кардинала, приближение которого ощущалось все острее с каждой минутой.

Но перед этим военный министр, обладавший великодушным сердцем, захотел устроить для города зрелище, которое одновременно ободрило бы его и воодушевило.

Он объявил о празднике Братства.

В назначенный день город проснулся от звона колоколов, грохота пушек и звуков барабанов, как это бывало в самые счастливые дни.

Вся пехота национальной гвардии получила приказ выстроиться вдоль улицы Толедо; вся конница национальной гвардии — расположиться в боевом порядке на Дворцовой площади; вся регулярная пехота — собраться на площади Кастелло.

Заметим мимоходом, что, может быть, в мире не найдется ни одной столицы, где национальная гвардия была бы так хорошо организована, как в Неаполе.

Вокруг дерева Свободы было оставлено большое пустое пространство; в десяти шагах от него сложили костер.

К одиннадцати утра, в один из последних чудесных майских дней, все окна Неаполя были расцвечены республиканскими флагами, а женщины, разукрасившие эти окна, размахивали платками и кричали: «Да здравствует Республика!» И вот в начале улицы Толедо показался огромный кортеж.

Впереди под предводительством генерала Мантонне шли все члены нового правительства, назначенные Абриалем.

Позади них двигалась артиллерия; следом несли три знамени, захваченные у роялистов — одно у англичан, два других у санфедистов, — затем около полутысячи портретов королевы и короля, собранных отовсюду и предназначенных к сожжению; шествие замыкали скованные по двое пленники из Кастелламмаре и соседних деревень.

За ними следовала толпа, полная ненависти и жажды мести. Раздавались вопли: «Смерть санфедистам!», «Смерть роялистам!» Эти люди с их кровожадными понятиями не могли себе представить, что узников вывели из тюрьмы не затем, чтобы перерезать им горло.

Кстати, таково же было и убеждение несчастных пленников; за исключением нескольких человек, казалось бросающих вызов своим будущим палачам, они шли, рыдая, с поникшими головами.

Мантонне произнес речь перед армией, чтобы напомнить о ее долге в дни нашествия врага.

Представитель от правительства обратился с речью к народу, призывая его уважать жизнь и собственность ближних.

Потом зажгли костер.

Тогда министр финансов приблизился к огню и бросил туда ворох банковских билетов, всего на сумму шесть миллионов франков; это были сбережения, которые, несмотря на нищету общества, правительство сумело накопить за два месяца.