Лабиринт - Яэко Ногами

из Киото, Сёдзо собрался уходить, тетушка сунула ему (и когда только дядя успел распорядиться?) конвертик с деньгами. Денежными делами в доме ведала она.

Сёдзо хотел было отказаться, но тетушка ласково и настойчиво вложила конверт ему в руки.

— Бери, бери,— проговорил дядя таким тоном, словно он был к этому непричастен; затем сказал, что сегодня же позвонит по телефону доктору Сэгава, и вдруг повелительным тоном прибавил:—И завтра же с утра отправляйся в больницу!—А потом совсем мягко:—Ничего! Бывает, и раны на пользу идут.

Сёдзо выполнил дядин наказ. Сначала ежедневно, затем через день, а потом через два он стал ездить в Камада к врачу. Невестке он говорил, что ему нужно поработать в тамошней библиотеке, а посторонние думали, что он ездит на свидания к брату. Таким образом, его частые поездки в соседний город ни у кого подозрений не вызывали. Благодаря своевременно принятым мерам меньше чем через две недели курс лечения был окончен.

Он по-прежнему регулярно ходил в библиотеку, но уже не как читатель, а как сотрудник. Поскольку дело по существу свелось к тому, что он из читального зала перебрался в служебное помещение, у него было достаточно времени, чтобы работать над книгами, которые ему давал Уэмура. До сих пор его возня с архивами виконтов Ато была работой никчемной. Теперь он начал размышлять над тем, как вдохнуть в нее жизнь и сделать по-настоящему полезной. История клана, которую его обязывали писать на основе архивных документов, должна была представить собой цепь событий, рассматриваемых с высоты птичьего полета, то есть в свете деяний даймё из рода Ато и их именитых вассалов. Иными словами, ее надо было написать так, как прежде писалась история Японии,— как некую эпопею о славных делах сильных мира сего, об их мудром правлении и военных победах, об их подвигах и заслугах. Рассказывая, например, о политике жесточайшей экономии, проводившейся казначеем клана Таномо Осаки в годы правления Бунка (Эпоха Бунка— 1804—1817 годы) историк обязан был подчеркнуть, что эта политика привела увеличению богатства клана. Однако запрещалось всякое упоминание о крестьянском восстании, явившемся Ответом на реформы Осаки.

Теперь ничто не связывало Сёдзо, он был свободен в своих исследованиях. Он мог взглянуть и на обратную сторону медали и представить все так, как это было в действительности. Чем глубже он вникал в факты, тем яснее понимал, что все финансовые реформы Осаки были направлены на то, чтобы до отказа завинтить налоговый пресс и выкачивать из населения клана как можно больше средств в пользу князя и его двора.

Была установлена монополия на производство бумаги и добычу соли. Во всех важных проездных пунктах были устроены заставы, где взималась пошлина с людей, лошадей и поклажи. Пошлину брали и с рыбачьих лодок, заходивших в гавань, с лодочников и пассажиров на речных переправах. Была учреждена своеобразная денежная лотерея на пять тысяч участников с ежемесячным взносом в пять монов 129, причем часть выигрыша отчислялась в пользу казны. Была введена подушная подать, одинаковая для мужчин и женщин: по одному сэну с человека. Существовал даже брачный налог: платил и тот, кто женил сына, и тот, кто выдавал замуж дочь.

Все это надо добросовестно описать. Тогда это будет Первая нефальсифицированная история клана.

Но ценность она будет иметь лишь в том случае, если написать ее не просто как летопись одного княжеского рода Ато, а как социальную историю, повествующую о притеснениях и жестокой эксплуатации крестьян и горожан в эпоху господства самураев.

Выполняя поручение Ато, Сёдзо лишен был возможности правдиво освещать факты. А теперь он был сам себе хозяин. Но не только это побуждало его взяться за такой труд. О крестьянском восстании в годы Бунка он часто слышал еще в детстве. Это было как бы семейное предание, и оно оставило в его душе глубокий след, подобный тем, какие оставили топоры и косы повстанцев на колоннах и карнизах дядиного дома.

Один из тетушкиных предков, тогдашний > старшина окрестных деревень Кодзаэмон Кимура, вышел навстречу возбужденной толпе, двигавшейся с рогожными знаменами и бамбуковыми пиками. Он пытался успокоить крестьян, но, убедившись в тщетности своих усилий, один отправился в замок к князю. Рискуя головой, он решил обратиться к нему с челобитной от имени крестьян. Но повстанцы, не знавшие его намерений, сочли это изменой, ворвались в его дом и стали все ломать и крушить. В это время принесли старшину, но уже мертвым. В знак извинения за неудачу своей миссии он в паланкине сделал себе харакири.

Этот эпизод не был известен даже Уэмуре, который сравнительно хорошо знал историю края. Сёдзо зашел к нему в воскресенье сообщить, что решил пока остаться на родине, а заодно поделиться с ним своими планами. Уэмура одобрил их. Это очень любопытные страницы истории клана. Они могут составить самостоятельный раздел. Их будут с интересом читать. И если у Сёдзо есть желание опубликовать кое-что, это, пожалуй, нетрудно будет устроить. У Уэмуры есть старый школьный товарищ М. Они большие друзья и поныне. Он редактирует в Токио один из ведущих толстых журналов.

— Мне он тоже не раз предлагал написать что-нибудь по истории христианства в духе господина Киносита. Но писать статьи для журналов я не мастер,— сказал Уэмура.

Он действительно принадлежал к тому типу ученых, которые результаты своих исследований держат в голове, но не умеют излагать на бумаге. Они скорее сами представляют собой своего рода книги.

Говоря, что он не умеет писать, тощий сутулый Уэмура виновато поеживался и плоской ладонью потирал свою гладко стриженную седоватую голову. Он был отцом шестерых детей. Жена его, добрая женщина, была, однако, ужасной ворчуньей, ибо часто страдала от головной боли.

Она обращалась с мужем так, словно и он был ребенок, но только пасынок, и то и дело за что-нибудь бранила его, Уэмура обычно помалкивал и лишь потирал голову. Несомненно, в эту минуту он вспоминал упреки жены за то, что он только и знает, что роется в книгах, а о будущем детей не думает. В самом деле, он не умел организовать материал, да и жилки писательской у него не было, и его богатейшие знания, которые другой на его месте сумел бы весьма выгодно подать, оставались как бы под спудом.

— История христианства — это еще куда ни шло,— не удержался Сёдзо,— но вот крестьянские восстания... Сомневаюсь, чтобы статьи о них сейчас были бы уместны.

— Опасения эти, конечно, не лишены оснований. После февральского