Неприкаянный дом (сборник) - Елена Чижова

«Вы считаете, наша прогулка – грех?» – я спросила надменно, и он сморщился. Гримаска вышла жалкой. «Нет, конечно, нет… Но ты должна понять меня… к чему это может привести… Мне трудно лгать, потому что я… Последнее время, ты не могла не заметить, я совсем перестал… к вам», – он сбился и замолчал. «Ну что ж, мне понятно, – холодная ярость поднималась в моем сердце, – как вы воспользовались моей откровенностью. То-то, гляжу, венчаны – не венчаны… Значит, меня – в вавилонские блудницы!» – я задохнулась. Теперь я понимала, к чему этот его бегающий взгляд. «Неправда! – он перебил горестно. – Ты – ни при чем. О тебе я не сказал ни одного дурного слова». – «Значит, дело в вас?» Он смотрел мимо меня. «Да, дело во мне», – отец Глеб подтвердил.

«Если я правильно поняла, – я приступала нежно, – случись между нами история – это будет ваш грех? Я – не в счет: вы один попадете в последний круг , туда, где предатели и соблазнители?» – «Да, – он ответил горестно. – Если что-нибудь случится, этот смертный грех – мой». – «Вам не надо бояться, этого не будет, обещаю вам, я позабочусь». Он кивнул.

Словно уже чувствуя себя спасенным, отец Глеб заговорил о том, что, как бы то ни было, из моей жизни он не имеет права устраниться. Роль духовного отца накладывает определенные обязательства, от которых ему ни при каких обстоятельствах не пристало бежать. Если что-то и изменилось, эти изменения не касаются главного. Впредь я всегда могу на него рассчитывать.

Мы сидели на пустой скамейке. «Когда-то давно, много лет назад, – отец Глеб начал, как сказку, – у меня не было телефона, у нее тоже, и тогда мы оставляли записочки, прилепляли пластилином, в метро, к такой же скамейке, – он пошарил, нащупывая, как будто она , потерянная в прошлом, в последний миг успела налепить. – В таких углах камер нет, никто не заметит», – он объяснял воодушевленно. «Камер?» – я оглянулась, не понимая. Призрак полого омара, укрывавшего телекран , всплывал из глубины тоннеля. «Я обследовал внимательно, еще тогда, на разных станциях. В вестибюлях всегда камеры, записывают тех, кто вступает в контакты. Метро – объект усиленного наблюдения, скопление народа, удобно передавать и получать документы, – тихим голосом он рассказывал любовную историю, но облекал ее в безумные слова, как будто мы оба впали в детство, затевая игру в шпионов. – Я считал: на этой станции их – шесть. Но все расположены так, что угол не захватывается. Здесь – безопасно. Нас учили в университете, на военной кафедре, ГБ боится иностранных шпионов, увидят, что приклеиваем, раз-другой, и могут замести». – «Учили ловить?» – я не удержалась. Может быть, не расслышав, он пропустил вопрос мимо ушей.

«Если я тебе понадоблюсь , приклей сюда записку, я буду приходить иногда, раз в неделю, и проверять». Отец Глеб поднялся. Не прощаясь, он двинулся к эскалаторам, мешаясь с толпой. Я смотрела ему вслед. Мысль о том, что нас могут принять за иностранных шпионов, казалась смехотворной.

Теплый воздух метро шевелил мои волосы. Из глубины тянуло смолой и жженой резиной, словно там, в тоннеле, разрытом поперек, висел над распяленной треногой огромный котел. Вокруг него копошились рабочие, мешали растопленную жижу. Красные отблески пламени ходили по их черным лицам…

Следующий день прошел суматошно: две пары семинарских занятий, заседание кафедры, встреча с научным руководителем. Строго говоря, эта встреча была формальностью. Во главе нашей кафедры стоял сам ректор, однако, занятый административной работой, на кафедре он появлялся в редчайших случаях, передоверив руководство научной работой своему заместителю. По званию – к тому времени, защитившись по совокупности , Лавриков успел стать профессором – он обязан был иметь аспирантов. Каждый год на него записывали одного или одну с тем, чтобы фактическое руководство осуществлялось все тем же заместителем. Талантливый заместитель из года в год тянул двойную лямку, надеясь рано или поздно защититься и в свой черед получить профессорство. Этому, по понятным соображениям, Лавриков всячески противился. Ко времени моей аспирантуры Валентин Николаевич пережил две провальные защиты и готовился к третьей. Ректор снова обещал свою помощь.

В общем, один раз в году аспиранты должны были являться пред светлые очи и напоминать научному руководителю как о своем существовании, так и о теме диссертационного исследования. Справедливости ради надо признать, что мы встречали самый сердечный прием. Вышколенная секретарша, со второго раза узнававшая нас в лицо, просила подождать совсем немного, чтобы, выпустив очередного посетителя, широко распахнуть дверь и объявить на всю приемную: «Юрий Михайлович, к вам ваша аспирантка. Какой-то срочный вопрос по ее работе. Примете?» Из-за двери слышался снисходительный рокот, и влажный голос ректора, проходящий сквозь стены, приказывал немедленно впустить.

Я вошла в просторный кабинет и представилась по форме. Имя, фамилия, срок защиты, тема диссертационной работы. Ректор, сидевший за столом, поднялся мне навстречу: «Ну что, какие вопросы, сейчас все разрешим, – мимо меня он шел к широко распахнутой двери. Секретарша не спешила закрыть. – Садитесь, садитесь», – вернувшись на место, он приглашал радушно. Разложив записи, я коротко сообщила о ходе исследования, сформулировав два незначащих вопроса, на которые заранее знала ответы. Все настоящие мы обсуждали с Валентином Николаевичем. Задумавшись на секунду, ректор предложил мне обратить особое внимание на сбор и математическую обработку исходных данных, в процессе которой ответы на мои вопросы появятся непременно. Я поблагодарила и поднялась. Он шел за мной к двери. Распахивая и выпуская, ректор улыбался и наказывал явиться через неделю, когда необходимые данные будут собраны и обработаны. «Хорошо, Юрий Михайлович, обязательно, недели мне хватит, я вот как раз в следующую пятницу, если вы позволите», – я легко поддерживала эту взрослую игру. «Да, да, но не позже пятницы, в это же время, я буду ждать. Извините великодушно, – он обращался к ожидающим в очереди, – но аспиранты – наш почетный крест…»

По лестнице я спускалась с легким сердцем. Плановая встреча прошла без осложнений. Следующая – через год.

В гардеробе, надевая пальто, я вдруг вспомнила о Мите и, как будто взглянув на себя его глазами, ужаснулась собственной аморальности: игра, в которую я только что сыграла, не лезла ни в какие рамки. С отвращением я думала о своей будущей институтской карьере: на этом пути мне всегда придется играть в такие игры.

Вдоль витрин Гостиного Двора я шагала, не заглядывая. Легкость ушла из сердца, тяжелила шаги. «Как же я устала», – ежась, я думала о том, что так нельзя. Время от времени надо же и развлекаться, как все нормальные люди. Выходя из дверей универмага, они несли увесистые свертки. В этот час очередей не было – дневной дефицит успели распродать. Сонные продавщицы стояли за прилавками. Может быть, они грезили о скорой вечерней свободе, которая наступала для них со звонком. По правую руку размещался отдел готового платья. Готовые платья я не покупала никогда. Не то чтобы заранее считала, что в этих отделах для меня нет ничего достойного. Так уж сложилось: то не было денег, то – времени стоять в очередях. В общем, если не считать заграничных подарков мужа, я носила то, что шила сама.

В отделе покупателей не было. Продавщицы, одетые в одинаковые халатики, стояли в стороне – стайкой. Платья, развешанные по размерам, жались бочком, на распялочках. Их было много – сто или двести, – во всяком случае, больше, чем сулил мне Митя по числу будущих, полных счастья, американских лет. В этом отделе счастья хватило бы на многих. Оглядевшись, я растерялась. Дело в том, что я не знала своего размера. То есть, конечно, знала, но европейский – шила по «Бурде».

«Простите, – я обратилась вежливо, – дело в том, что моя родственница из другого города, – для пущей достоверности я представила себе Верочку, – она попросила меня купить, но размера не написала, немного полнее меня…» Девушки не удивились. Оглядев, они предложили мне выбирать и мерить, потому что размеры-то проставлены, но никогда не скажешь заранее, чему они соответствуют. «Зависит от лекал», – объяснили туманно. Я удивилась. Европейские размеры ни от чего такого не зависели. Собирая мужа в дорогу, я писала на бумажке точные номера и давала описание: ткань, цвет, отделка, фасон. То, что он привозил, всегда подходило. Поблагодарив, я пошла вдоль рядов. Прикинув на глаз, вытянула из строя первое попавшееся. Загадочный номер стоял на ярлыке. Войдя в кабинку, я надела.

Странное существо глядело на меня из примерочного зеркала. Нелепый приземистый манекен, словно вырубленный топором, на котором, сморщенное кривыми складками, висело безразмерное платье. Девушка-продавщица заглянула, слегка отодвинув шторку. «Попробуйте поменьше и другой рост», – она посоветовала, оглядев равнодушно. Раз за разом я пробовала новые, каждый раз надеясь. Горестный манекен отступал на шаг и оглядывал с отвращением. «Ну как, не подобрали?» – продавщица обратилась устало. «Не знаю, как-то все, мне кажется, ей не понравится», – я отвечала, продолжая нелепую выдумку. «Она у вас из какого города?» Растерявшись, я назвала Верочкин. «Господи, да возьмите что попало, лишь бы не мало́, там у них… – она махнула рукой на всю огромную страну, – вы бы видели, что они здесь хватают», – продавщица говорила доверительно, осматривая мой женевский плащ. «Да, да, потом, в другой раз», – я кивнула и направилась к выходу.