Неприкаянный дом (сборник) - Елена Чижова

Сейчас я уже не вспомню, с чего повернулся разговор. Может быть, перебирая сегодняшний маршрут, я упомянула о мостах, по которым мы проезжали, но, скорее всего, никакого повода и не было, однако отец Глеб, внезапно ставший серьезным, заговорил о странности, которая если и не бросается в глаза, то, во всяком случае, открывается внимательному взгляду. «Ты заметила, – он начал доверительным тоном, – большевики, менявшие старые названия, кое-что все же не тронули: Тучков мост, Апраксин двор… Когда-то давно, когда примеривался писать, я собирал материалы, у меня до сих пор – картотека, карточки, десятки ящиков по различным вопросам, все рассортировано по темам, хоть завтра – за диссертацию». Он говорил, все больше воодушевляясь, словно теперь, связанная исповедью, я стала для него своей .

Ссылаясь на материалы, накопленные в ящичках, он рассказывал о тайных ложах, о мировом заговоре, оказавшемся сильнее, долговечнее и выносливее всех кровавых катаклизмов. По его словам выходило так, будто революционные события явились следствием успешной и тайной деятельности всесильной организации, берущей начало в прошлом веке, подмятой и оседланной большевиками, но успешно мимикрировавшей в советские годы. Больше того, добившись частичного успеха – отец Глеб назвал его успехом на одной шестой части суши, – эта всесильная организация положила глаз на весь мир. «Коммунистическая партия?» – я спросила, недоумевая: с некоторой натяжкой деятельность КПСС прослеживалась от разночинцев. Отец Глеб покачал головой.

Бегло перечисляя дореволюционные названия, он продолжил свою мысль, вылавливая из множества улиц и мостов те, что остались непереименованными, и приводил им в соответствие фамилии виднейших закулисных деятелей, казалось бы, не имевших прямого отношения к большевикам. «Все это – хитрость и одна только видимость. На самом деле и эти , и большевики – заодно. Точнее говоря – одно ». Произнеся название тайной организации, он покосился на дверь.

«О Господи», – я растерялась. За видимым миром вставал новый мираж – какая-то другая реальность, скрытая от посторонних глаз. Эту реальность мне предлагалось различить . Я молчала, собираясь с мыслями. Подслеповатая машинописная копия, чьи страницы разительно отличались от бахромчатых, встала перед глазами. Листая мысленно, я думала: там, внутри, присутствуя неявно, тоже крылось что-то такое, о чем говорит отец Глеб, как будто авторы, рассуждая вскользь и от противного, знали его доводы и, отвергая их, пытались предупредить меня. Я вспоминала медленно: да, все дело в подробностях, которых они старались избежать.

Эти подробности относились к дореволюционным временам. Оговорив заранее, они ограничивали свое повествование рамками советского века, и эта оговорка не была случайной. Сцепив кисти, я торопила медленную память. Если бы могла, я бы вышла в соседнюю комнату и принесла разложенные по порядку листы. Копии в доме не было: она вернулась в Митины руки. Торопливо, как перед экзаменом, я листала страницы, но на память приходили отдельные абзацы, как будто память становилась рассыпанной рукописью. «Как вы сказали? Тучков? – я пыталась восстановить пробелы. – И что, он – тоже? – Я помнила «обер-прокурора» ГПУ, безбожного большевистского куратора церкви. – Но он же?..» – «Нет, это – не тот, а впрочем, не знаю… Возможно, и из той же семьи, а может, из их крепостных. Так бывало. Они брали фамилии своих прежних помещиков. Наверняка не знает никто». По правде говоря, я удивилась: собирающий ящиками , уж он-то должен бы знать.

Снова я вспоминала деятелей церковного обновления, искала кем-то из них произнесенную фразу – в моих руках она могла стать соломинкой. Как в детской игре – холодно-горячо, – я приближалась к ней, уже понимая, что эта фраза содержится не в основном тексте – во вступлении. «Вы хотите сказать, что деятели церковного обновления, примыкавшие к радикалам, входили в эту тайную организацию?» – что-то мешало назвать ее прямо. «Всего вероятнее, – он откликнулся охотно. – Достаточно сравнить лозунги после 1905 года. У обновленцев они совершенно большевистские: масонские и революционные! Такие же, как у нынешних их последователей – церковных радикалов». – «Нынешних?» – я переспросила машинально, почему-то вспомнив ватных иподьяконов. «Конечно, – он подтвердил, – все эти якунины, львы регельсоны, – он называл их во множественном числе и с маленькой буквы, – нынешние обновленцы. Бунтари против церковной иерархии». – «Ах да!» – я засмеялась, потому что наконец вспомнила: обновление – стачка попов, бунтующих против начальства. Эту фразу произнес Антонин Грановский.

«Есть одна книга. Я читала давно, не помню ни авторов, ни названия, потому что мне она досталась в рукописи, без титульного листа…»

Он слушал заинтересованно и внимательно, словно рукопись, о которой я упомянула, могла стать еще одним свидетельством – ему в ящик. Складывая картотеку, он готовил себя к интеллектуальной деятельности, которая – я помнила слова Мити – становится таковой в единственном случае: если может повлиять на духовное будущее страны. «Там есть одна странность, я не могла уловить тогда, то есть чувствовала, но не могла объяснить. В этой книге подробно опровергаются слухи о том, что ваш патриарх Тихон был черносотенцем».

Вспоминая на ходу, я говорила о том, что, по свидетельству авторов, патриарх лишь числился почетным членом Союза русского народа , в каком-то отделении, кажется, в Вильно, но членство его, что подчеркивается особо, было формальным. «Мне еще тогда показалось странным, к чему такой напор? Ну числился и числился, мало ли кто и где числился, – я говорила легко и весело, словно шла по тающему следу, под которым, невидные под снегом, лежали трубы отопления. – Если же принять вашу логику, правда заключается в том, что в России нельзя числиться — только принадлежать . Либо к тем, либо к другим. Это значит, что анонимные авторы лукавят: в этом – непоправимом – разделении не существует невинных и незначащих формальностей. А главное, авторы отлично знают о своем лукавстве, а потому сильно пережимают в оправданиях».

Отец Глеб слушал внимательно, не перебивая. Высказав, я замолчала. Беспокойная мысль о каком-то противоречии, в которое я впадаю, шевельнулась в душе, и, сосредоточившись, я поняла: дело в таблице. В ней, в качестве допущения, содержалось аморфное множество живущих – уравновешивало значение основных граф. Теперь, говоря о невозможности числиться, я опровергала самое свойство аморфности, отказывала ему в существовании. Усмехнувшись, я поняла, что таблица распадается окончательно. Есть только две графы: гонимые и гонители. И это – единственно возможное разделение: полное, исчерпывающее и самодостаточное.

Теперь я видела то, о чем авторы упомянули вскользь, почти умолчали . Большинство архиереев числились почетными членами Союза русского народа. Я вспомнила и повторила дословно, как будто прочитала с листа. Лицо отца Глеба заострилось. «Вот оно – главное, понимаете , не числились почетными, а были и остаются действительными , потому что в союзах подобного рода нельзя, невозможно числиться».

«Ну и что? – он заговорил снова, как ни в чем не бывало. – Кто-то должен противостоять. Церковь – единственная сила, способная противостоять масонскому большевизму. Никто, кроме церкви, не обладает столь же развитой иерархической структурой, имеющей силы посрамить принципы их безбожного коммунистического централизма. Но человек слаб. Он не может пребывать в одиночестве, и именно церковь связывает людей в единое целое, захватывает глубинные пласты, до которых принцип партийного централизма не способен добраться по самой своей двуличной природе». Он говорил о том, что церковная вера формирует цельное сознание, борясь с бесовской раздвоенностью, закономерно поражающей атеистов, рожденных и воспитанных в преступной – точнее, управляемой преступной кликой – стране. Я слушала слова, которые он в отличие от меня легко сплетал в связное, они казались мне знакомыми: что-то похожее я уже слышала от Мити. Однако в устах отца Глеба они обретали иную природу. Его слова росли из чужого корня: именно из него – из века в век – рождались люди другого, чуждого мне помета.

«Большевики – преступники, но то, что вы говорите про эту вашу организацию, сомкнувшуюся с большевиками, – я начала медленно и твердо, – это – мракобесие, такое же гнусное, как действительное членство в Союзе русского народа , – я сказала главное и перевела дыхание. – Из этого членства может вырасти только мракобесие…» – сжатым кулаком я ударила по столу. Отец Глеб усмехнулся. «Мракобесие – это революционеры, атеисты и коммунисты: все и всяческие радикалы, кстати, и новые, нынешние: тот же Глеб Якунин. Они – носители раздвоенного сознания, и эта раздвоенность рождает единственно ненависть именно потому, что она противна христианской душе. Раздвоенный человек – человек больной и погибший».