Микеланджело. Жизнь гения - Мартин Гейфорд

пояснить, что делать», Себастьяно несколько святотатственно упомянул латинский гимн «Veni Spiritus Sanctus», намекая тем самым, что просветление ему дарует не кто иной, как Микеланджело, что именно от Микеланджело исходит истинный свет[1200]. Впрочем, эта идиллия продлилась недолго, ведь вскоре Себастьяно стал нестерпимо докучать Микеланджело, и терпению мастера пришел конец.

Некоторые рисунки, запечатлевшие сцену Воскресения, действительно могли служить эскизами для одного из заказов Себастьяно, алтарного образа для римской церкви Санта-Мария делла Паче, который он так и не написал. Другие, скорее, кажутся самостоятельными произведениями искусства или подготовительными этюдами для собственной картины мастера. По той или иной причине ему снова и снова представал образ Воскресшего Христа, и он снова и снова изображал его.

Наиболее удивительный его вариант выполнен на обороте рисунка, запечатлевшего Тития[1201]. В какой-то момент, когда композиция явно уже была завершена, Микеланджело перевернул лист и обвел фигуру распростертого, лежащего навзничь, терзаемого гиганта, кардинально изменив ее смысл. Правая рука Тития, прикованная к скалистой земле Аида, превращается в левую руку Иисуса, с торжеством воздетую к небесам; нагой изображенный уже не лежит на спине, а стремительно восстает из отверстой гробницы. Череда этих метаморфоз свидетельствует, что ум Микеланджело переполнял поток изменчивых, текучих форм и образов. Достаточно перевернуть страницу, поменять угол зрения, и все предстанет в совершенно ином свете.[1202]

* * *

Прошло более девяти месяцев, прежде чем Микеланджело неохотно отправился во Флоренцию в конце июня 1533 года. Отныне последние новости о римской жизни он узнавал из непрерывного потока писем, посылаемых Себастьяно и Бартоломео Анджелини.

Воскресший Христос. Ок. 1532–1533

«Мы неизменно присматриваем за Вашим домом, – писал Анджелини 12 июля. – Я часто прихожу туда днем: куры и их повелитель петух процветают, а кошки ужасно по Вам скучают, хотя и не настолько, чтобы отказываться от еды». Томмазо передавал самый теплый привет и надеялся, как и все они, вскоре получить письмо от Микеланджело. Спустя неделю стало жарче, и можно было рассчитывать на недурной урожай инжира. К концу августа уже стал созревать мускатный виноград, «и Томмазо непременно получит свою долю, если только виноград сплошь не расклюют сороки»[1203].

Письма Анджелини милы и многословны. Вероятно, таковой была и природа его дружбы с Микеланджело, не только на бумаге, но и въяве. Вот доказательство, что художник-затворник, несмотря на весь свой экзистенциальный страх перед миром, мог живо интересоваться кошками и инжиром.

Порванный и поврежденный лист бумаги, на котором сохранился черновик письма Анджелини, дает представление о том, в каком расположении духа пребывал Микеланджело (одно то, что Микеланджело поспешно набросал свои размышления на случайном клочке бумаги, есть трогательное свидетельство охватившей его безумной страсти)[1204]. Судя по всему, Микеланджело начал обсуждать какие-то хлопоты, связанные с его домом в Мачелло деи Корви, и политическую ситуацию, а затем перешел к излиянию своих чувств. В одиночном, вырванном из контекста предложении Микеланджело внезапно говорит, что «душа его во власти мессера Томмао». Затем, на лучше сохранившемся фрагменте листа, это утверждение поясняется посредством своего рода поэтического метафизического силлогизма. Если Микеланджело днем и ночью непрестанно жаждал вернуться в Рим, то постичь причину сего желания нетрудно. Сердце его принадлежало Томмазо Кавальери, а в сердце обитает душа. Поэтому «естественно» было душе его томиться «по своему покинутому пристанищу».

28 июля, отвечая на нежное поддразнивание Томмазо, упрекавшего Микеланджело в том, что он-де давно не пишет, художник утверждает, что не мог бы забыть Томмазо ни за что на свете. Он сравнил пищу, что поддерживает низменное тело, с тем источником возвышенных, духовных благ, каким стали для него чувства к Томмазо: «[Я] лишь знаю, что могу забыть Ваше имя все равно как забыл бы о пище, дающей мне жизнь. О нет, я скорее могу забыть о пище, дающей жизнь и жалкое питание телу, чем имя Ваше, которое питает и тело и душу, наполняя их такой сладостью, что, пока память моя хранит Вас, в душе нет места ни огорчениям, ни страху смерти»[1205]. Сохранился ряд черновиков этого фрагмента, в которых Микеланджело подбирает все новые и новые варианты сравнений, уподобляющих пищу имени возлюбленного, словно сочиняет поэму.

Микеланджело жил одними воспоминаниями о Томмазо. Он умолял Себастьяно прислать ему вести о молодом человеке, «ибо если бы он выпал у меня из памяти, я думаю, что тотчас же упал бы мертвым»[1206].

Трудно различить истинную природу отношений Микеланджело и Томмазо за целыми наслоениями философских хитросплетений, поэтических условностей и придворной лести. Впрочем, не приходится сомневаться, что они были искренне привязаны друг к другу и что, по крайней мере на какое-то время, самые глубокие чувства Микеланджело нашли выражение в том восторге и преклонении, которые вызывал у него молодой римский дворянин.

Любовь Микеланджело к Томмазо Кавальери была sui generis, поскольку она отражала неповторимость и уникальность самого Микеланджело. Он был одновременно и аристократом (по крайней мере, он сам так полагал) и ремесленником, поэтом и камнерезом. Точно так же Микеланджело и Томмазо, будучи возлюбленными, хотя и платоническими, сохраняли отношения художника и мецената. Микеланджело делился с юношей своими творческими замыслами, ожидая замечаний или одобрения, почти подобно тому, как приносил их на суд папе Клименту, вот только Микеланджело и молодого ценителя его таланта связывала куда более теплая и доверительная дружба.

Рисунок с изображением Фаэтона, правящего колесницей бога солнца, который в конце концов получил в дар Томмазо, отличался совершенством всех безупречных деталей и более элегантной пирамидальной композицией, чем прежние варианты этого сюжета[1207]. Возможно, в нем воплотились некоторые идеи Томмазо. Действительно, неотъемлемой составляющей тех отношений, что связывали художника и его возлюбленного, было обсуждение нюансов образов и оттенков смысла. Микеланджело обращался с юношей как с вельможным меценатом, а одновременно учил Томмазо постигать тонкости своего искусства.

Согласно мифу, Фаэтон попросил у бога солнца позволения один день управлять его колесницей, но не сумел смирить огнедышащих коней, над Землей нависла угроза вселенского пожара, и Зевс, дабы спасти ее, поразил незадачливого колесничего молнией. Миф можно интерпретировать как предостережение от дерзости и надменности; но кто именно рисковал безрассудно взлететь на небеса и стать причиной мирового пожара – Томмазо или Микеланджело, – остается неясным.

* * *

Окружающие не могли не заметить, что Микеланджело создает цикл новых шедевров для молодого римского аристократа, жившего на Капитолии. Себастьяно, который давно лелеял надежду, что Микеланджело вернется к живописи, в запечатлевшем Ганимеда рисунке увидел неожиданно открывшиеся возможности. В июле