INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков - Жак Казот

— Как, вы уже здесь?! Но который теперь час?

— «Уже»! Очень любезно с вашей стороны! Что касается времени, вы должны знать не хуже меня, что сейчас половина двенадцатого, — обиженно ответила девушка, взяв его под руку.

— Не может быть! — воскликнул Онуфриус. Я только что проходил мимо церкви Святого Павла,{220} и было всего лишь десять. Даю голову на отсечение, с тех пор не прошло и пяти минут! Готов спорить на что угодно!

— И проиграете: лучше не спорьте и пожалейте свою голову.

Но Онуфриус упорствовал. И поскольку церковь находилась в каких-нибудь пятидесяти шагах от дома, Джачинта,{221} чтобы убедить своего собеседника, отправилась туда вместе с ним. Онуфриус торжествовал. У самого портала Джачинта остановилась:

— Так что же?

Если бы на месте циферблата молодой человек внезапно обнаружил солнце или луну, он был бы менее ошеломлен: близился полдень. Онуфриус вынул пенсне, вытер стекла носовым платком и даже протер глаза, чтобы видеть отчетливее: большая стрелка как раз собиралась настигнуть свою младшую сестру на полуденной отметке.

— Двенадцать часов, — пробормотал он сквозь зубы. — Не иначе как здесь развлекались бесенята, подталкивая эти стрелки! Ведь я собственными глазами видел на часах десять.

Снисходительная Джачинта не стала спорить, и они вместе вернулись в мастерскую. Надо заметить, Онуфриус был художник и в то время как раз писал ее портрет. Джачинта приняла нужную позу, Онуфриус сходил за эскизом, который стоял, повернутый лицом к стене, и водрузил его на мольберт.

Над прелестными губками Джачинты красовались невесть откуда взявшиеся громадные усищи, какими мог бы гордиться гвардейский барабанщик. Нетрудно вообразить гнев нашего живописца: он разорвал бы в клочья обезображенный эскиз, если бы девушка не воспротивилась. Онуфриус тщательно затер столь неуместные здесь признаки мужественности, проклиная негодяя, который так скверно подшутил над ним. Но едва художник собрался вернуться к прерванной работе, как обнаружил, что кисти засохли, хотя он и держал их в масле: волоски топорщились и торчали в разные стороны. О продолжении работы не могло быть и речи. Онуфриус вынужден был послать за новыми кистями и в ожидании их стал смешивать краски на палитре.

Новая неприятность! Тюбики с краской были тверды, словно их набили свинцовыми пулями. Онуфриус, сколько ни давил на них, не мог выжать ни капли. Вместо этого тюбики стали взрываться, как маленькие бомбы, разбрызгивая во все стороны охру, лак и смоляную краску.

Не будь рядом Джачинты, Онуфриус наверняка не раз упомянул бы имя Господа, презрев первую заповедь, но теперь сдержался. Наконец кисти принесли, и художник возобновил работу. Около часа все шло хорошо.

И вот уже заструилась по жилкам кровь, прояснились контуры, вырисовались формы, словно их осветил прорезавший тьму луч света, — картина почти ожила. Особенно восхитительны были глаза: четко очерченные дуги бровей мягко сливались с голубоватой бархатистостью висков; ресницы мягко оттеняли мраморную белизну роговиц; зрачки и радужки удались совершенно; не хватало лишь той бриллиантовой пылинки, того светлого блика на зрачке, который художники называют направлением взгляда. Чтобы вставить этот бриллиант в гагатовую оправу (а глаза Джачинты были черны как ночь), Онуфриус достал самую тонкую, самую миниатюрную кисточку с тремя волосками из соболиного хвостика. Он коснулся ею серебряной краски, возвышавшейся на палитре между охрой и сиеной, подобно белоснежной вершине среди черных скал; и если бы вы увидели колеблющуюся сверкающую точку на конце кисточки, вы невольно подумали бы о капельке росы на острие иглы. Но едва лишь художник приготовился посадить ее на зрачок, как вдруг рука его, отброшенная резким толчком под локоть, уронила каплю на брови, а сама кисточка прошлась по еще не подсохшей щеке. Взбешенный этой новой неприятностью, Онуфриус обернулся так резко, что его табурет отлетел на десяток шагов. Подле него никого не было; а то он без колебаний убил бы этого несчастного.

— Нет, ну уж это непостижимо! — в смятении пробормотал он себе под нос. — Джачинта, у меня все валится из рук, мы ничего больше не будем делать сегодня.

Джачинта встала и направилась к выходу. Онуфриус, желая задержать девушку, обнял ее за талию и притянул к себе. При этом пальцы, которые художник и не подумал вытереть, оставили на белом платье Джачинты целую радугу.

— До чего неловкий! Хорошо же вы меня разукрасили! Интересно, что скажет тетушка, ведь ей совсем не нравится, когда я прихожу к вам одна.

— Ты переоденешься, и она ничего не заметит.

Он поцеловал ее. Джачинта не противилась.

— Что вы делаете завтра? — спросила она после некоторой паузы.

— Я… ничего. А вы?

— Мы с тетушкой обедаем у старика де***, вы его знаете; там я останусь, наверное, на весь вечер.

— Я приеду туда, — сказал Онуфриус, — обещаю вам.

— Приезжайте не позднее шести. Вы же знаете: тетушка — трусиха, и если не найдется любезного кавалера, который согласится нас проводить, она соберется домой еще засветло.

— Хорошо, я буду в пять. До завтра, Джачинта, до завтра!

Перегнувшись через перила, он провожал взглядом стройную красавицу, пока она спускалась по лестнице. Наконец шлейф ее платья скрылся из виду, и Онуфриус вернулся в мастерскую.

Остановимся на минуту, чтобы сказать несколько слов о нашем герое. Это был молодой человек лет двадцати — двадцати двух, хотя на первый взгляд он выглядел старше. Но сквозь мертвенно-бледные черты уставшего от жизни человека проступало что-то ребяческое, свойственное юности, превращающейся уже в зрелость. Высоким лбом он напоминал серьезного и рассудительного старика, в то время как над губой едва пробивался юношеский пушок, а по ярко-розовым губам блуждала поразительная на бледном лице детская улыбка.

Итак, сама внешность Онуфриуса впечатляла, а прическа и манера одеваться еще более увеличивали природное своеобразие его облика. Волосы, по-женски разделенные пробором на лбу, симметрично спускались по вискам до самых плеч;{222} он никогда не завивал их и носил блестящими и приглаженными на готический манер, как у ангелов Джотто и Чимабуэ. Просторный черный плащ прямыми, жесткими складками окружал его тонкий, гибкий стан, вызывая в памяти облик Данте. По правде говоря, он еще не выходил в этом костюме, но тут ему недоставало скорее смелости, чем желания, ибо нет необходимости напоминать вам, что Онуфриус, как и вся передовая молодежь, бредил романтизмом.

На улице, куда он выходил как можно реже, дабы избежать столкновения с отвратительным буржуазным духом, его движения были порывисты, резки, жесты угловаты. Казалось, он передвигается при помощи стальных пружин. Благодаря своим диковинным манерам, неверной походке, сопровождаемой неожиданными прыжками, зигзагами и остановками на ходу, Онуфриус прослыл среди большинства знакомых сумасшедшим или, по крайней мере, оригиналом, что не намного лучше.

Относительно последнего обстоятельства он не оставался в неведении, и это, быть может, заставляло его избегать так называемого общества и придавало его речам язвительный и раздражительный тон, который вполне можно было приписать мстительному характеру. Когда Онуфриус был вынужден покидать свое убежище по какой бы то ни было надобности, он удивлял общество неуклюжестью (не сопровождавшейся, однако, застенчивостью), полным пренебрежением ко всякого рода условностям и глубочайшим презрением ко всему, что обычно почитается, — так что не проходило и минуты, как наш герой, успев сказать три-четыре слова, умудрялся окружить себя толпой злейших врагов.

Он умел быть дружелюбным, когда хотел этого, но такое случалось слишком редко. «К чему мне это! — отвечал он на упреки друзей; ибо у него были друзья — немного, двое или, может быть, трое, любившие его всею любовью, в которой отказывали ему остальные; они любили его как люди, провинившиеся в чем-то и желающие загладить свою вину. — К чему мне это? Тем, кто достоин и понимает меня, грубая оболочка не помеха. Они должны знать, что жемчуг прячется в уродливых раковинах. Глупцы, не понимающие этого, с отвращением удаляются. Что в этом плохого?» Для безумца рассуждение довольно здравое.

Онуфриус, как мы уже сказали, был художник; кроме того, он был еще и поэт, — таким образом, у него почти не было шансов сохранить рассудок целым и невредимым. Лихорадочную восторженность (предметом которой отнюдь не всегда была Джачинта) в нем поддерживало чтение. Он читал только исторические легенды, старинные рыцарские романы, мистическую поэзию, каббалистические трактаты, немецкие баллады, книги о ведьмах и демонографию. Так, посреди реальной, кипящей вокруг него жизни, он сотворил мир восторженных видений, куда могли проникнуть лишь избранные.