Леонид Леонов. "Игра его была огромна" - Захар Прилепин

Девятнадцатого марта 1943 года Леонов получает Сталинскую премию за пьесу «Нашествие».

Двадцать седьмого мая в Москве в Малом театре триумфально проходит столичная премьера этой пьесы.

Двадцать пятого июня Леонов забирает семью из Чистополя.

Они возвращаются в столицу, отбросившую неприятеля от ворот своих.

Двадцать четвёртого августа в «Правде» выходит очередная статья Леонова «Поступь гнева». Через несколько дней он уже встречается с коллективом Горьковского драматического театра по поводу очередной постановки «Нашествия».

Ничто не предвещает несчастья, случившегося совсем близко.

Восемнадцатого сентября 1943 года Леонов узнаёт об аресте Сергея Михайловича Сабашникова, родного брата жены, Татьяны Михайловны.

Сабашникову было 45 лет, он работал руководителем кооперативного товарищества «Сотрудник» Управления промкооперации при СНК СССР и попал за решётку с крайне серьёзным обвинением в измене родине и контрреволюционной агитации.

То, что Леонов описывал и хотел изжить в своих пьесах, ворвалось прямо к нему в дом. У Сабашникова, впрочем, дело было куда серьёзнее: рассматривалась версия, что он якобы готовил покушение на Сталина. И Сабашникова, в отличие от Фёдора Таланова, освобождение не ждало.

Годы спустя, в «Архипелаге ГУЛАГ» упомянутый выше Солженицын уверенно напишет о судьбе прорабатываемых и подозреваемых:

«На улице их не узнают, ни руки не подают, ни кивают. Тем более в гости не зовут. И не ссужают деньгами. В кипении большого города люди оказываются как в пустыне.

А Сталину только это и нужно! А он смеётся в усы, гуталинщик!

Академик Сергей Вавилов после расправы над своим великим братом пошёл в лакейские президенты. (Усатый шутник в издёвку придумал, проверял человеческое сердце.) А. Н. Толстой, советский граф, остерегался не только посещать, но деньги давать семье своего пострадавшего брата. Леонид Леонов запретил своей жене, урождённой Сабашниковой, посещать семью её посажёного брата С. М. Сабашникова».

Мы не берёмся разбираться с ситуацией академика Вавилова и графа Толстого, но вот по поводу Леонова надо сделать несколько замет.

Мы обратились с просьбой прокомментировать слова Солженицына не к потомкам Леонова, которые могут быть и пристрастны, а в семью Сабашниковых, многие из которых лично помнят те времена, а вот с Леонидом Леоновым, и его семьёй, давно не связаны.

Родственники репрессированного Сабашникова пожимали плечами: «У нас все знают, что это неправда — описанное Солженицыным. Татьяна Михайловна — на средства, естественно, самого Леонова, со второй женой Сергея Михайловича долгие годы собирали и передавали посылки заключённому, помогали, ходили туда, стояли в очередях… Естественно, Леонов не ходил туда сам. И что? Никакого его запрета жене на общение с семьёй не было».

Но главное, что опровергает сказанное Александром Исаевичем, — тот факт, что Леонов в принципе не мог запретить жене общаться с семьёй Сабашникова, потому что мать заключённого, Софья Яковлевна, жила в доме Леонова! И в 1943-м, и в 1944-м, и в 1945-м… Как он мог запретить с ней общаться своей жене?

То, что позволил себе написать Солженицын, — это, прямо скажем, некрасивый навет.

Сабашников просидит очень долго: девять лет, и все эти годы Леоновы будут помогать ему. О чём сам Сабашников, впрочем, мог и не знать.

Такая пристрастность и такая истовая уверенность Солженицына несколько удивительна.

Но с другой стороны, есть определённая тенденция, с которой он в крайне жёсткой форме оценивал деятельность четырёх крупнейших художников того времени: Горького («Сталин убивал его зря, из перестраховки, он воспел бы и 1937-й год»), Алексея Толстого, Шолохова (первую книгу о том, что Шолохов якобы является плагиатором в «Тихом Доне», благословил, как все знают, именно Солженицын) и вот Леонова.

Позже, уже в нулевые годы, Александр Исаевич даже написал статью о Леонове, отчасти комплиментарную, но по большей части снисходительную — и снисходительную понапрасну: мы уже вспоминали о ней, когда говорили о двух вариантах «Вора», оценивая которые, Солженицын, прямо скажем, всё перепутал с точностью до наоборот.

Но нулевые — это уже другое время. Если в середине века, когда писался «Архипелаг ГУЛАГ», Леонов был виднейшим писателем и патриархом русской прозы, то к концу столетия Леонид Максимович явно перестал быть конкурентом Солженицыну, человеку не только титанической воли, большого мужества, но и, безусловно, огромных амбиций.

А вот по поводу авторства Михаила Шолохова он так и не высказался публично.

Фронт

В годы войны Леонов работает так, как не работал ни в 1936-м, ни в 1938-м, ни в 1940-м.

При всём том, что после получения Сталинской премии и благодаря бесконечным постановкам «Нашествия» это было уже не столь необходимо.

И дело не только в количестве текстов, которые он успел написать. Самый график его передвижений и встреч огромен: он неустанно ездит по городам, где ставят его пьесы, возвращается на фронт и тщательно собирает материал для новой прозы. Наконец, постоянно пишет неистовую публицистику, которую печатают «Известия» и «Правда». Сказать, что по силе воздействия она равнялась статьям Ильи Эренбурга, — пожалуй, преувеличение, — леоновский стиль более тяжеловесен, слова его словно выбиты на камне; однако и о статьях Леонова сохранилось множество благодарных отзывов фронтовиков.

С середины 1942 года Леонов выступает в качестве лектора в Литературном институте, с 1943-го он руководит там семинаром молодых писателей. В числе его учеников — писатели Марина Назаренко, Николай Евдокимов… Последний вспоминал, как впервые принёс Леонову свои «рукоделия» (уже расхваленные одним маститым критиком): «За всю свою жизнь я, наверное, не слышал столько горьких, суровых слов, сколько услышал от Леонова в тот день. Разбирая моё сочинение, он сдул с меня самонадеянность, как пену. Я еле дотащился до дома, сгорая от стыда. Полгода не мог прикоснуться к перу. Мудрый Леонов знал, что делал со своими семинаристами. Он беспощадно выбивал из нас легкомысленность и самомнение».

Осенью 1943 года Леонов снова возвращается к повести «Evgenia Ivanovna», пишет новый её вариант. Стоит задуматься, почему именно в войну для Леонова вновь становится важна тема эмиграции и судьбы её. Вероятно, он вновь и вновь примерял на себя одежды изгнанника: как бы он сегодня смотрел на Россию оттуда, из раздавленной Европы.

О многих европейских странах в своей публицистике 1943 года Леонов пишет так, что в наши времена на него легко надели бы колпак националиста и ксенофоба: