Книга о русском еврействе. От 1860-х годов до революции 1917 г. - Сборник Статей

следует за Толстым в его учении о непротивлении злу. Он не желает предоставить нарушителям чужих прав свободу от всякой ответственности за преступные деяния, а восстает только против системы причинения страда­ний путем наказания, которое он хотел бы заменить принципом попечения. «Принцип этот должен сдвинуть и заменить тренож­ник современной карательной системы, опирающийся на начала устрашения, искупления и исправления; ни то, ни другое, ни третье не должно занимать принципиального места в этой сис­теме, ни врозь, ни в совокупности».

В ответ на приветственные речи в торжественном собрании по поводу празднования 35-летия его адвокатской деятельнос­ти, Александр Соломонович произнес слова, поразительные в устах человека, всю свою жизнь отдавшего служению суду: «Суд уголовный представляется мне делом, не только превосходя­щим силы и способности человека, но и делом — в виду цели его, заключающейся в причинении ближнему страданий наказани­ем, — греховным». В соответствии с этим убеждением, Гольден­вейзер за всю свою длинную адвокатскую практику ни разу не выступал в качестве гражданского истца в уголовном деле, т. е. никогда не поддерживал обвинения, и говорил, что когда ему приходилось быть присяжным заседателем, он ни одного обви­нительного приговора не взял на свою совесть.

Хотя Гольденвейзер и не дает полной и практически приме­нимой для настоящего времени, при современной степени куль­туры человечества, системы мер, которые могут быть применяе­мы к правоотступникам, взамен существующей, идеи его свиде­тельствуют об его необыкновенной гуманности, благородстве духа и высоком полете мысли.

Перед открытой могилой Александра Соломоновича пред­ставитель киевской адвокатуры, прис. пов. И. Н. Пересвет-Солтан, сказал: «Твое участие подымало нашу групповую работу с болота обывательщины и сообщало всему, к чему ты прикасал­ся, веяние идеала. Там, где ты появлялся, всегда начинали зву­чать в наших душах забытые великие слова. Каждый из нас в твоем обществе чувствовал себя лучше и возвышеннее. Ты все­гда и везде будил в нас вечное».

О. О. ГРУЗЕНБЕРГ

Туманным, холодным утром 1908 г. в петербургскую кварти­ру Грузенберга пришел один из его коллег и просил Грузенберга выступить в то же утро для поддержания жалобы перед Глав­ным военным судом по делу поручика Пирогова, присужденно­го Приамурским военно-окружным судом к смертной казни.

Грузенберг немедленно отправился в суд. С делом он знаком не был. Просмотреть дело перед заседанием ему также не уда­лось: докладчик взял бумаги на дом и привез их с собой прямо на заседание. Ничего другого не оставалось, как напряженно прислушиваться на заседании к докладу дела, знакомящему с основаниями кассационной жалобы, и тут же делать нужные выводы.

И вот докладчик читает пункт за пунктом основания касса­ционной жалобы: первый пункт... «вздор», думает Грузенберг; второй... (тоже); третий... (тоже); четвертый: Пирогов жалуется, что, несмотря на его просьбу, к защите не допустили граждан­ского защитника, хотя ко времени суда он уже не был военным. («Ребячество», думает Грузенберг: «важно лишь то, кем был подсудимый во время совершения преступления, а не суда над ним»). Между тем доклад приходит к концу, и докладчик огла­шает заключительные слова: соучастники Пирогова обвиняются по статье 102-й Уголовного уложения, а Пирогов — и по 110, 112 статьям Свода военных постановлений. Грузенберг не верит своим ушам и просит повторить заключительные слова. Нет, он не ошибся: Пирогов обвинялся «и» по военным законам, следо­вательно, наряду со своими соучастниками, также и по Уголов­ному уложению, что давало ему право на гражданского защит­ника, право, в котором ему было противозаконно отказано. В од­ной букве «и» Грузенберг сумел уловить в течение буквально се­кунд кассационный повод и спасти жизнь своего подзащитного. В этом деле весь Грузенберг.

* * *

Жизнь Оскара Осиповича Грузенберга была неустанной борьбой: борьбой за существование, борьбой с еврейским бес­правием, борьбой за права личности в суде.

Грузенберг родился в Екатеринославе в 1866 г. в довольно за­житочной семье. Когда ему было 13 лет, отец его внезапно умер, оставив без средств многочисленную семью. Незадолго до этого Грузенберги переехали в Киев, где дети поступили в учебные за­ведения.

Хотя Киевская губерния и входила в черту оседлости, но сам город Киев был изъят из черты, и полиция, чтобы уловить не имеющих права жительства евреев, устраивала облавы по но­чам. Явилась полиция и в квартиру Грузенбергов. Дети, как обу­чавшиеся в учебных заведениях, имели право жить в Киеве, и хотя их мать по закону имела право жительства «для воспита­ния детей», она была арестована и ее потащили в участок.

Это столкновение с еврейским бесправием оставило неизгла­димый след в душе молодого Грузенберга: «Забыть, как унизили мою старуху-мать, никого в своей жизни не обидевшую, значи­ло бы забыть, что если жизнь чего-нибудь стоит, то только тогда, когда она не рабская».

После переживаний этой ночи, после этой муки, у Грузенбер­га созрело решение отдать свою жизнь на борьбу за права еврей­ского народа.

По окончании гимназии, когда встал вопрос о выборе про­фессии, Грузенбергу пришлось считаться с тем, что филологиче­ский факультет, куда его особенно влекло, — он увлекался рус­ской литературой — не открывал перед ним никаких возможно­стей, т. к. педагогическая и научная деятельность для него, ев­рея, были закрыты; креститься же он не хотел. Единственная профессия, тогда еще открытая для него, где он мог использо­вать свои огромные способности и боевой темперамент, была ад­вокатура.

По окончании юридического факультета, он отверг предло­жение остаться при университете, отказавшись «купить билет в историю ценою ренегатства». Он переехал в Петербург и запи­сался в помощники к прис. пов. П. Г. Миронову. Это было в 1889 г., в год манасеинского доклада и Грузенбергу пришлось про­быть в звании помощника присяжного поверенного 16 лет...

Уже с первых лет своей адвокатской деятельности Грузенберг вступил на путь «великого защитника еврейства» — так на­звал его неизвестный юноша, проходивший по улице имени Грузенберга в Тель-Авиве, когда его спросили, кем был тот человек, чьим именем названа улица.

В 1900 г. виленский еврей Давид Блондес был обвинен в том, что ранил свою служанку, христианскую девушку, чтобы взять ее кровь на изготовление пасхальной мацы. Присяжные заседа­тели признали Блондеса виновным, но суд назначил ему срав­нительно мягкое наказание: 1 год 4 месяца арестантских рот. Ви­ленские евреи не решались подать кассационную жалобу, опаса­ясь вторичного, более сурового, приговора. Грузенберг горячо запротестовал. Он считал недопустимым примириться с тем, чтобы подобное обвинение тяготело над еврейской религией, не использовав всех средств защиты. По жалобе Грузенберга при­говор был кассирован, и Блондес при вторичном разбирательст­ве дела — оправдан. Этим Грузенберг оказал еврейству неоцени­мую услугу: не сними он обвинения с Блондеса в употреблении христианской крови, это могло послужить весьма опасным пре­цедентом для