Аркадий Бухов - Аркадий Сергеевич Бухов

защелкал разными дверцами, и на его поверхности стали появляться обеденные блюда.

— Здесь еще живые голуби, мистер Брайт, — сказала хозяйка. — выберите, который вам понравится… Вставьте в него штепсель, и он сейчас же изжарится. Сметаной он уже накормлен на городской станции.

Гостям очень понравился молодой ручной китенок, который плавал в сжатом воздухе, улыбался и говорил «папа-мама».

— Это мне стоило больших трудов. Теперь он очень хорошо говорит электричеством.

После обеда гуляли по дну, любуясь солнечным закатом, специально заказанным госпожой Фире из остатков вчерашнего солнца, скопленных казенной световой станцией при помощи радиолучей.

— Эти радио-идиоты не умеют эффектно устраивать закат, — проворчал Штром, — да к тому же это и надоело… Едемте, Брайт… Нас дожидается на берегу наш аэроосел. Как бы он не уснул.

Небольшая платформа подняла их наверх к аллее из спущенной воды, и они подошли к берегу.

Штром был прав. Их аэрошофер заказал по телефону в частной сноделательной компании сон на три часа о своей невесте и храпел в особую металлическую храповницу, заглушающую резкие звуки.

Брайт злобно вырвал у него штепсель из головы и приказал подхлестнуть радиокнутом пропеллер.

* * *

Дома ждала тоже скука. Какая-то аэрококотка летала перед окнами и радиоподмигивала на какой-то подземный притон.

— Мужчина, прокати на субмариночке! — протелефонировала она, уцепившись за провод Штрома.

— Лети, лети… — хмуро отозвался Штром.

Он выглянул в окно. Правительственный кинематограф проектировал на небе доводы о новом налоге. Кто-то недовольный пытался из дома широким световым лучом стереть правительственные слова. Аэрополицейский поймал световой луч и записал его номер.

Штром зевнул и позвонил к сонных дел мастеру, на соседней улице.

— Алло! Говорит Штром. Пришлите четыре сна. Смотрите только не путайте. В прошлый раз вы мне прислали сон какого-то подмастерья, и целую ночь я видел, как торгуюсь из-за двух долларов с сапожником… Пошлете? Скорее.

Какая скука, — проворчал Штром. — А ведь в доисторическое время, когда были еще телефоны и на кинематограф смотрели, как на удовольствие, люди были…

Принесли свежий сон.

* * *

В такое время люди ничему не будут удивляться. У них будут заспанные лица, оловянные глаза и кожаное сердце. Как хорошо, что я не доживу до этого времени.

На верном пути

(Из дневника Аркадия Бухова)

Мне не хочется, чтобы эти строки прочел человек, зараженный недоверием, отравленный скептицизмом рассудка и сам раз навсегда выработавший себе определенную линию поведения на всю жизнь.

Восприимчивым натурам, добрым и отзывчивым людям, верящим в искренность и правдивость печатного слова, — вот для кого написана эта небольшая заметка ее уважаемым автором.

ПРИВЕТСТВИЕ НЕОЖИДАННЫМ ГОСТЯМ, НЕ ПРЕДУПРЕДИВШИМ О СВОЕМ ПРИХОДЕ ИМЕННО В ЭТОТ ВЕЧЕР

Лучше всего произносить эту речь, прислонившись к косяку, левой ногой слегка окаймляя правую и имея одну руку свободной для плавности эластичных жестов, а другую руку придерживающейся за жилетный карман.

— Кого я вижу? Ах, я вижу дорогого Степана Николаевича с Маргаритой Семеновной, дорогую Сашеньку, дорогого Колю, дорогого незнакомого молодого человека, по-видимому, Колиного товарища, и еще незнакомую барышню, снимающую пальто в передней. Кстати, и чей-то еще звонок слышу. Какая радость! Да, подчеркиваю это слово: радость. Когда думаешь провести время в кругу своей семьи, и вдруг — оживление и неожиданность: вливается новый элемент, столь приятный в эти светлые праздничные дни. Третьего дня влилось одиннадцать человек, вчера шестнадцать. Сегодня к часу ночи вольется, наверное, не меньше двадцати трех. Я благодарен всем, оказавшим полное доверие моему дому, и те молодые люди, которых вы привезли с собой, повторяю — совершенно незнакомые, которых я до этого дня никогда не видел, а после и не увижу, — прямо трогают меня своей доверчивостью… Только настоящая, красивая и порывистая молодость может толкнуть на это посещение, чужой квартиры, чтобы провести там несколько часов, плотно поужинать, как следует выпить и часам к четырем утра разойтись, даже не узнав как следует фамилии хозяина. Да здравствует молодость ясная, чистая! Попрошу в столовую.

РЕЧЬ (ЗАСТОЛЬНАЯ), ПРОИЗНОСИМАЯ ПОСЛЕ УХОДА ГОСТЕЙ, ПРОСИДЕВШИХ ЗА УЖИНОМ НЕНОРМАЛЬНОЕ КОЛИЧЕСТВО ВРЕМЕНИ

Как и большинство застольных речей, произносится за столом самим хозяином дома и ужина. Обе руки остаются свободны для резких и коротких ударов по столу. Форма одежды безразлична; лучше — парадный костюм с большим свежим жирным пятном на одном из отворотов этой красивой и в то же время не подчеркнуто официальной одежды.

— Да, прав был поэт, сказавший: где стол был яств, там гроб стоит. Не надо обманывать себя: съедено все. Жестокая правда, сказанная прямо в глаза, гораздо лучше всех утешающих лживых слов. Конечно, вот до этой дешевой копченой селедки никто даже из чувства вежливости не дотронулся пальцем. Потухающим горьким взглядом она одна смотрит на своих погибших товарищей и соседей по столу, но пусть другие утопающие хватаются за соломинку, но я не буду хвататься за селедку, утешеньице небольшое. А ведь все было, все было…

Был окорок. Как сейчас, вижу перед собой его доброе, радушное лицо, смотревшее на всех со своей специфически ласковой улыбкой. Прекрасный человек был покойник. В этот тихий праздничный вечер — скажем, даже не очень тихий и не вечер, а ночь, это дело не меняет — ты пал под ножами тридцати двух озверелых людей. Да, справедливо сказал поэт: и грозные тучи тебя облегали, и молнии грозно тебя обвивали… Рядом с тобой пал гусь. Лучше всего о нем смело и открыто высказался его недавний хозяин, большой человек с рыжей бородой: 24 руб. 80 коп. До сих пор у меня в ушах звенит эта историческая фраза. Прощай, гусь, не вспоминай лихом. Не я тебя ел, и не мне отвечать. Около тебя плавали сардинки. Разве их участь легче? Их обезглавленные трупики таяли во рту моих гостей. как снег на вершинах Везувия. Может быть, на этой горе и нет снега, но от этого ни мне, ни сардинкам не легче. Как говорят — каждый сам за себя, а один для всех. Сегодня я был для всех.

Где ты, товарищ моего сегодняшнего утра, швейцарский сыр со слезой? Где ты, нейтральный приятель, тебя нет. Кстати, о слезе: плакать хочется. Пятый час, а хочется. Слеза мой взор туманит.