Лев Гумилев: Судьба и идеи - Сергей Лавров

Нас начали посещать некоторые знакомые Льва, например Гелиан Прохоров (это был его главный ученик) и его жена Инна. Лев в свое время очень их любил. Но позже Гелиан начал ему почему-то грубить, перестал быть внимательным, отказался быть продолжателем идей Льва — видимо, его тоже о чем-то предупредили, а может, и завербовали. Лев называл это «гусиным словом». «Какое-то гусиное слово людям говорят, и они сразу отходят от меня». Про это «гусиное слово» ему признался только Володя Куренной. Он был архитектор, строитель, приехал из Средней Азии, был со Львом несколько раз в экспедициях, потом стал преподавать в строительном институте ЛИСИ. Володя рассказал, что его вызвали в Первый отдел института и сказали: «Вы, кажется, теорию Гумилева читаете студентам, так извольте это прекратить, а то вам придется уйти из ЛИСИ». Это был единственный человек, который признался Льву Николаевичу, что его вызывали. Остальные просто грубили, и поэтому приходилось расставаться. Лев говорил: «Ложь я не переношу».

Тот же Гелиан, к примеру. Когда через некоторое время после моего переезда в Ленинград, уже в 1968 году мы пошли расписываться в ЗАГС, Лев пригласил Гелиана Прохорова быть свидетелем, а еще одного своего знакомого и соавтора по статье А. Алексина как второго свидетеля — для резерва, а я пригласила свою подругу — художницу Нику Моисееву. Мы прождали в ЗАГСе очень долго, Гелиан так и не появился, свидетелем пришлось выступить Алексину. А когда мы вернулись домой, то увидели, что Гелиан сидит в комнате. На недоуменный вопрос Льва он сказал: «Я не люблю оставлять расписки». Что-то такое он успел, видимо, шепнуть и Нике, потому что она после этого события стала меня избегать и даже не захотела встретиться, чтобы взять забытый у нас кошелек.

За Львом Николаевичем постоянно был негласный надзор органов. В той коммуналке на Московском проспекте жил милиционер Николай Иванович, которому было поручено присматривать за Львом. Но он, слава Богу, по натуре своей был человек добрый и, исполняя свою службу, при этом добродушно советовал: «Ты, Лев Николаевич, бумажки-то со стихами рви, в уборной не оставляй!» Во время обострения советско-китайских отношений спрашивал Льва: «Что ты там пишешь, Лев Николаевич? Это за Китай или против?» — «Да, против, Николай Иванович». — «Ну, тогда больше пиши!» Доброта его и погубила: он пожалел немца-туриста, который на улице Питера торговал колготками, не задержал его, а на него самого потом донесли и выгнали из милиции. Он начал еще больше пить, жена его запилила, и однажды он пошел на чердак и там повесился.

В целом же, несмотря на внешние неприятности и бытовые тяготы, мы были тогда очень счастливы в этой маленькой комнатке, потому что любили друг друга, и нам было очень хорошо и легко вдвоем. Да и окружение в этой коммунальной квартире все-таки было очень хорошее, доброжелательное. Еще до меня соседки помогали Льву с хозяйственными делами, а он любил возиться с ребятами. Павел — поэт, здоровый детина, но, к сожалению, пьяница, все время писал какие-то стихи и давал Льву читать; он же по дружбе сколотил Льву книжные полки.

Прожили мы вместе в этой маленькой комнатке семь лет (а Лев — семнадцать), и в один прекрасный день к нам пришел изумительной красоты старый монгол. Это был академик Ринчен, он занимался этнографией степных народов, прекрасно знал языки, они со Львом вели научную переписку. Будучи проездом в Ленинграде, Ринчен посетил Льва Николаевича. На нем был роскошный синий халат, подпоясанный поясом с серебряными бляхами, в шапке из черно-бурой лисы. Его сопровождал какой-то человек, по всей видимости, стукач. Он увидел Ринчена в экзотическом наряде в метро, прицепился с расспросами, проводил его до самых дверей Льва Николаевича, а вслед за академиком и сам просочился в квартиру. Но дело не в этом. После посещения Ринчена к нам пришла дворничиха и сказала: «Не хотите ли сменить комнату на большую, но тоже в коммуналке?» Видимо, соответствующие органы решили, что неудобно Гумилеву жить в этой берлоге, если к нему ходят такие важные гости. Предложили комнату на Большой Московской, в доме около Владимирского собора. С одной стороны от нас был музей Достоевского, а с другой — дом, где прежде жил Чернышевский. Лев тогда говорил: «Ну, теперь я живу между двумя каторжниками». Там уже было просторнее, да и расположение в центре города Льву нравилось, хотя были и свои минусы.

В этой коммунальной квартире нашим соседом стал тюремный служащий. Жил он с семьей, а свои обязанности по отношению ко Льву исполнял более рьяно, нежели милиционер Николай Иванович, но тоже страшно пил. В той комнате постоянно, в наше отсутствие, проводили «шмоны», искали что-то в бумагах. Лев, зная их повадки и уже разозлившись, однажды написал записку: «Начальник, когда шмонаешь, книги клади на место, а рукописи не кради. А то буду на тебя капать!» — и положил в ящик письменного стола. Записка примерно такого же содержания лежала и в его письменном столе и в моей московской квартире, куда мы переезжали каждый год на лето (а зимой, соответственно, квартира была ненаселенной и посещалась «заинтересованными товарищами»).

Из жизни в Ленинграде мне особенно запомнились наши многочисленные поездки по пригородам Ленинграда. Прямо под нашим домом останавливался автобус, и почти каждую субботу или воскресенье мы на него садились и ехали в Царское Село или в Павловск. Ездили мы и в Гатчину, в церковь, где вел службу отец Василий (Бутыло), который многие годы был духовным отцом Льва Николаевича. Лев очень любил церковное пение. У нас дома было много грампластинок с записями православных песнопений, и Лев их с удовольствием слушал. В некоторые праздники, особенно на Пасху и в Рождество (уже в последние годы жизни Льва, когда идти в храм ему было тяжело), я готовила праздничный стол, зажигала свечи и включала какую-нибудь из этих пластинок. Было так торжественно и возвышенно.

В театры мы ходили часто, особенно на балеты. Наш друг Савелий Ямщиков, искусствовед и реставратор, был женат на известной прима-балерине Мариинского театра Валентине Ганибаловой, поэтому мы с большим удовольствием пересмотрели множество спектаклей.

А в те первые мои ленинградские годы мы совершали чудесные долгие прогулки по паркам, которые производили на меня даже большее впечатление, чем самые наилучшие и красивейшие спектакли. Когда мы со Львом гуляли по паркам, он непрерывно рассказывал об истории, читал стихи, и делал это превосходно. Мне, как художнице, хотелось мир созерцать, смотреть на все вокруг и любоваться. Я ему говорила: «Лёв, ну подожди, посмотри, какая красота, тебе же надо передохнуть». Ответ был: «Ничего, я не устаю. Я отдыхаю таким образом». И продолжал рассказывать об истории.