Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур

— Скажите правду, сват, — продолжил реб Нота, больше не ожидая ответа. — Вы все еще не можете простить того, что Йосеф Шик когда-то стоял между вами и мной?

Это прозвучало как намек на карьеру, сделанную реб Мордехаем при помощи его дочери, благодаря красоте которой ему удалось породниться с одним из богатейших и влиятельнейших еврейских купцов. Реб Нота сразу же сам это почувствовал и немного мягче добавил:

— То есть между вашей волей и Эстеркой…

2

Однако стрела все-таки попала в цель. Реб Мордехай Леплер больше был не в состоянии выдерживать пронзительный взгляд реб Ноты.

— Ах, сват… Просто когда-то в Лепеле были и другие проблемы. Йосеф Шик уже тогда был длинноволосым «берлинчиком» без определенного источника дохода, просто «просвещенный», и все. Ты обучаешь девушку в еврейском доме? Обучай! А не крути ей голову.

— Ну, а теперь?

— Теперь? — смущенно повторил реб Мордехай.

— Да, теперь. Если я, сват, обо всем этом позабыл после смерти моего сына, то уж вы, конечно, можете забыть. Напротив, теперь нужно придать ему уверенности, приблизить его к себе. И кстати, Эстерку, вашу дочь, тоже. Она достаточно настрадалась. До свадьбы плакала и после свадьбы тоже… Насколько мне известно, вы ей даже не пишете или пишете очень редко.

— Откровенно говоря, — с прежней жесткостью ответил реб Мордехай, — эта партия мне не нравится сейчас точно так же, как прежде. Человек, который когда-то был меламедом для девчонок, отчасти остается таковым на всю жизнь, даже если он «просвещенный».

— Эй, эй, сват, — улыбнулся реб Нота. — Нам, пожилым людям, все время кажется, что наши дети совсем не растут. Что они навсегда остаются шалунами. Но Эстерка уже стала «царицей Эстер», и Йосеф Шик тоже вырос. Он стал человеком с образованием. Из девчачьего меламеда сделался аптекарем, получает лекарства из Германии. Со всей Шкловской округи к нему приезжают посоветоваться. И евреи, и иноверцы, не рядом будь упомянуты. Так он понемногу вытесняет бабские обереги, заговоры, всяких знахарей и цыган, которые прежде считались там лекарями… Говорите что хотите, но он уже давно ушел далеко вперед по сравнению с теми временами.

— Возможно, вы правы, — сказал реб Мордехай после короткого молчания, — но вы все-таки должны понимать, что я не могу разыгрывать из себя посрамленного и кающегося грешника перед бывшим домашним учителем моей дочери. Это не в моем характере. Когда все это произошло, я был прав. Поэтому я бы хотел, чтобы все это осталось позади. Пусть они уже поженятся наконец. Тогда бы я приехал их поздравить, расцеловать. Но сейчас вы же видите! У них это бесконечная история. Стали просвещенными, вот и мучают друг друга…

Реб Нота принялся подергивать свою жидкую бородку.

— Да, — сказал он, разглядывая выдернутый из нее седой волосок. — Это, может быть… Но на то есть своя причина, сват.

Реб Мордехай посмотрел на реб Ноту помрачневшим взглядом синих глаз, напоминавшим взгляд Эстерки, когда она была огорчена.

— Причина… Если ищут причину, всегда находят ее. А настоящая причина в том, что она хочет и дальше играть в свои девические годы в Лепеле. Когда этот… аптекарь был еще ее учителем, я считал это игрой и сейчас тоже считаю. Она еще доиграется…

— Боже упаси! — испугался реб Нота. — Что вы такое говорите, сват? Я голову даю на отсечение за Эстерку…

— Говорите что хотите, реб Нота. Наши предки не играли так подолгу в жениха и невесту. И это совершенно излишне. На что и ради чего тратить понапрасну так много сил? Уже несколько лет, как вы мне намекнули в письме, для чего вы отправили ее вместе с моим внуком в Шклов. И вот, вы ведь видите…

— Если не ошибаюсь, я вам сразу же после этого написал, что с ней случилось по дороге. На станции Луга ей что-то привиделось. Ей показалось, что тень ее мужа — такого никому не пожелаешь — преследует ее. Она испугалась… И с тех пор вбила себе в голову, что сначала обязательно надо отпраздновать бар мицву нашего внука Алтерки и только потом позаботиться о себе…

— Видите ли, сват, это тоже игра… Ведь нельзя построить жизнь на фантазии, на страхе, на вчерашнем дне. Если что-то дурное привиделось, сплевывают три раза или просят трех евреев истолковать привидевшееся — и делу конец! Так бы я поступил, так бы вы поступили. У нас есть Бог и надежда на Него в сердце. Это сильнее любых видений на свете. Но ведь она, моя Эстерка, просвещенная. Учитель ее, этот… нынешний аптекарь, ведь уже просветил ее еще в юности, да так, что у нее до сих пор в глазах темно. А в темноте все выглядит больше и страшнее, чем оно есть на самом деле. Поэтому она из каждой мелочи делает массу выводов. Она приняла ерунду близко к сердцу и приняла обет… Я ведь сам раньше проводил жизнь в Полесье и насмотрелся там всяких странных и страшных вещей: болот, жаб, волков, цыган и еще черт знает чего — и ничего! Я это все переваривал, слава Всевышнему, и всегда хорошо спал. А она только пару раз приезжала ко мне в лес переночевать у лесника в сторожке и услыхала, как сова кричит на дереве. Ну! Мне пришлось ей петь и рассказывать истории. Она этого, кажется, до сего дня не может забыть. Потом я пару раз заставал ее одну-одинешеньку, когда она сидела, завернувшись в материнский платок, и плакала. «Что ты плачешь, доченька?» — «Просто так». Она вспомнила сову, ей стало тоскливо, вот она и плачет… Посреди ночи она просыпалась с криком: «Спасите иноверца! Его лошадь уже утонула!» Оказалось, она не могла забыть увиденного ею когда-то пьяного иноверца, который провалился в торфяное болото вместе с лошадью и телегой. Если бы я кричал во сне обо всех иноверцах, которые по пьяни сбились с вех, которыми в Полесье обозначают правильный путь, и утонули, меня бы уже давно не было на белом свете. Но моя Эстерка любит играть со своим страхом, как и со своим восторгом, со своей печалью и со своей радостью. В этом-то все и дело, если хотите знать…

Реб Ноте стало немного неуютно от таких речей свата. Как будто тоска белорусского леса и страхи заплаканной Эстерки окружили его со всех сторон в этом полутемном выцветшем зале. Он нетерпеливо оглянулся и встал с места.

— Ну, — сказал он, — сват, мы еще об этом побеседуем. Подождем, пока приедет реб Йегошуа Цейтлин. Он ее, наверное,