Твоя реальность — тебе решать - Ульяна Подавалова-Петухова

Ник бросил взгляд на Тимку, тот что-то пытался сказать глазами, но парень намека не понял, а вслух такое Тимка не решился бы произнести. Егоров что-то буркнул и вылетел из класса, оставив друга с Клинкиной наедине. За дверью тут ж разлился звонок на урок. А потом в коридорах на сорок минут воцарилась тишина. И в кабинете тоже было тихо…

— Звонок, — просто так сказал Тим, потому что тишина напрягала.

— Уваров, какого хрена у тебя такое на спине? Это из-за дуры Волковой?

— Клинкина!

— Или еще какой другой дуры?

Они вновь стояли напротив, стояли так близко, что Карине приходилось задирать подбородок, чтоб говорить с Тимофеем. Он всё-таки справился с рубашкой, стал надевать.

— Уваров! — крикнула девушка, надвинувшись на него.

— А тебе-то что? — вдруг спросил он, даже не взглянув на нее.

— Да тебя, дебила, жаль! Вот думаю, может, попросить у папы денег на доспехи для тебя! А то, сдается мне, до выпускного ты не дотянешь!

— Пожалел волк кобылу… Я по твоей милости отхватил тогда от Козлова. Забыла?

Клинкина скрипнула зубами, но глаз не отвела.

— Да ты, блин, рыцарь в сияющих доспехах! Всё бабы тебе покоя не дают!

— Ну да. Ты меня тогда тоже саданула спиной о стену. Ничего. Как видишь, жив.

Тимке не хотелось говорить с Кариной от слова совсем. Он что-то чувствовал, что-то ощущал, и это что-то его пугало. Будь его воля, он бы вообще не контактировал с девушкой.

— Дурак, — выдохнула она, а потом вдруг шагнула к нему и стала помогать с пуговицами. — Это ведь она так тебя, да?

Тимка молчал.

— А можешь и дальше молчать. Я видела вас. Вчера. На стадионе. Ты целовал ее.

— Тебя это не касается, — только и сказал Тим.

Клинкина пожала плечами, но губы кривила какая-то странная усмешка.

— Конечно, не касается.

— Тогда…, — но Тимка смолк, боясь озвучить вопрос. Он знал, чувствовал, что может услышать не то, что хочет.

— А ты разве не знал, что я еще та извращенка? — усмехнулась девушка, а серо-зеленые глаза вдруг показались зелеными, как крыжовник, что рос на даче. Колючий настолько, что голыми руками не взять. Зеленый, отталкивающий, но, если всё же сорвешь да распробуешь, поймешь, насколько он сладкий-пресладкий. У Тимки, даже в голове зашумело, он поймал тонкие запястья. — Ты мне нравишься, Уваров. Вот такое у меня извращение.

Тим выпустил девичьи руки и сделал шаг назад. Карина усмехнулась:

— Да не бойся, жрать я тебя не стану. Но пигалице этой…

— Тебя это не касается! — вдруг прогремело отчужденно, и Карина уставилась на Тимку, а у того голубое небо заволакивалось грозовыми тучами, и девушка промолчала. А потом вдруг усмехнулась, глаза так и сверкнули.

— Ты ее любишь, — просто констатировала она, — любишь эту пигалицу.

— И это тоже тебя не касается, — прозвучало холодно в ответ.

— И она тебя… Вчера, наверное, как и я, увидела из окна… только… только у меня сначала смелости не хватило, а потом… когда уже бежала вдоль стадиона, увидела ее на баскетбольной площадке…рядом с тобой… Мыльная опера, блин… Санта-Барбара, мать ее! «Уваров в коварном треугольнике»… Или нет… «Уваров заблудился в трех девках»… «Кому же достанется сердцеед Уваров?» Тебе какой вариант больше нравится?

— Никакой. Ты видела… видела, как пришла Лера?

Но Карина будто не слышала вопроса, не видела заинтересованности в глазах Тимофея и продолжала:

— Я охреневаю! Ведь, все думают, что Егоров — бабский угодник. Как обманчива внешность.

— Я тебя спросил, — холодно напомнил Тим.

— А ты не следак, чтоб я была обязана отвечать, понял? Или ты думаешь, я тут от счастья кипятком писаю?

— Клинкина!

— Знаешь, как ты меня бесишь? Бесишь своим гребанным рыцарством, своим… вот какого хрена, а? Какого хрена ты тогда подобрал меня?

— С больной головы на здоровую? — хмыкнул Тимка.

И тогда Карина разразилась страшной матерной тирадой. Тимка шагнул еще дальше, будто слова, выскакивающие из девушки, могли запачкать его. А она замолчала и вновь посмотрела на него. На то, как он поддерживал плечо. На эту страшную царапину, уродовавшую красивое лицо. Пусть Тим и не настолько красив, как Егоров. Но за Уваровым было нестрашно. Было надёжно. И манил он сильнее, чем, когда бы то ни было, Егоров. Но… не судьба.

— Да не ссы ты так! Бесит! Я не встречаюсь с теми, с кем спала, — пробормотала Карина.

Она обошла парты, сняла со стула толстовку, перекинула ее через руку, а потом несмело, будто исподтишка, оглянулась. Тимка не сводил с нее своих льдистых глаз. Он не осуждал. Не обвинял. Просто смотрел. А в глазах были… жалость и боль. Он сожалел. Он очень сожалел!

— Никому не говорила. Думала и не скажу. Когда-то я любила, а меня… поимели. Потом от обиды я переспала с его лучшим другом… потом… потом… а! не важно. Но я сама выбирала, с кем буду это делать. И когда ты… в тот раз… предложил, я легко согласилась, потому что ты мне понравился. Но… не помню. Ощущений не помню. Но то… то, как ты меня обнял… тогда у вас… забыть не могу. Наверно, поэтому меня так бесит твое рыцарство, ведь ты же ни хрена не понимаешь! Ты помог, обнял, поддержал, утер слезы, а нам, бабам, этого с лихвой хватает. Волкову я не знаю, знаю лишь, что она дура: за такого, как ты, держаться нужно руками, ногами и зубами. Я, правда, бы села быстро, так как ревнива до убийства. Кто б посмотрел на тебя, игриво хлопнув глазками, так и всё — задушила бы голыми руками. Ты б в парандже ходил. Чего лыбишься? Смешно тебе? Нику до тебя, как до звезды. Ты соблазняешь, и сам не въезжаешь, что соблазняешь. А пигалица… она мелкая, и дело не в росте. Ты взрослый во всех смыслах этого слова. Но я видела… видела, как она бежала к тебе, как оглядывалась, пока хромала вдоль забора. Я тут подумала, одна Волкова страдает из-за собственной дурости, а мы из-за тебя, хренов сердцеед, — и сказав это, она ушла.

Уваров опустился на стул и вдруг улыбнулся:

«Она увидела меня