Хрущев. Творцы террора. - Елена Прудникова

Почему, товарищи? Сейчас все видят, чувствуют и понимают, что мы не так ставим вопрос о культе личности, как он ставится в свое время, и это вызывает потребность получить объяснение, чем это вызывается. Мы, правда, объяснили, и достаточно веско объяснили, но нужно, чтобы делегаты съезда, которые были на съезде, чтобы они все-таки больше узнали бы и почувствовали, поняли бы больше, чем это мы сейчас делаем через печать. Иначе делегаты съезда будут чувствовать себя не совсем хозяевами в партии. Поэтому они должны для того, чтобы объяснять большой поворот, который произошел, иметь больше фактического материала. Я думаю, что члены пленума с этим согласятся…

Голоса. Правильно».

В чем здесь обман? Дело в том, что о «культе личности» говорили неоднократно, начиная с марта 1953 года. Вот только вкладывали в это понятие совсем другой смысл. Никто не имел в виду культ личности Сталина. Говорили о недопущении «культа» впредь, то есть чтобы на будущее ни один из партийных вождей не занял бы исключительного положения, молчаливо исходя также и из того, что среди нынешних партийных вождей нет другого деятеля такого масштаба, который позволил бы ему стать единоличным лидером. Естественно, что мог иметь пленум против выступления по этому вопросу? Никто ведь не ждал, что Хрущев обрушится на Сталина, и уж тем более никто и предполагать не мог, что это будет сплошная оголтелая ложь, как не предполагали и двадцать, и сорок лет спустя. Знаете, все-таки тогда главе государства еще доверяли. Это уже потом, когда власть стала врать постоянно, непрестанно, даже когда в этом не было необходимости, у нас от этого отвыкли.

А Хрущев вывернул все так, что после его доклада под словами «культ личности» стал подразумеваться именно Сталин. И, кстати… говорят, что история повторяется дважды: один раз в виде трагедии, второй — в виде фарса. Не дважды она повторяется, а многократно, в виде целой цепи фарсов. Осудив Сталина, Хрущев тут же создал собственный культ, и следующий генсек повторил то же — а куда им деться, Россия без царя не живет. Но поскольку личности были несколько иного масштаба, то вместо эпической драмы получился сплошной «Комеди клаб». Каждое очередное правление начиналось с надежд, а заканчивалось анекдотом…

…Что было потом?

Каганович вспоминал:

«Даже, по-моему, после выборов это было или до… (т. е. в самом конце съезда. — Е. П.)В кулуарной комнате съезда, куда мы обычно выходили, собрали вдруг Президиум ЦК — кто стоя, кто сидя — комната маленькая. Раздали нам красные книжки.

Хрущев сказал:

— Надо выступить на съезде.

Мы говорим, что условились на пленуме ЦК — после съезда, в спокойной обстановке выработаем резолюцию. Съезд уже кончился. Мы выступали с речами едиными, мирно, без раскола.

— Надо сейчас, — говорит Хрущев.

Полистали, посмотрели, даже как следует не прочитали, не успели. А съезд ждет. Перерыв сделали. На пятнадцать минут. Мы идем заседать — заседание комиссии Поспелова.

Хрущев потом написал: предложили, чтобы я сделал доклад. Это он врет. Он сам сказал: "Я сделаю доклад". Возражали. Возражал я, Молотов, Ворошилов. Не скажу, чтобы мы активно выступили против… Невозможно было. Факты были, факты есть, съезд ждет… Но активно не решились, невозможно это. Может, это ошибка наша была. Расколоть съезд не хотели. Из-за стремления к единству не хотели расколоть съезд».

Но и Лазарь Моисеевич лукавит. Текст на ознакомление раздали 23 февраля, можно было успеть его прочесть. И успели. Таубман пишет: «Одна копия, сохранившаяся в архивах, испещрена карандашными пометками разных цветов. После описания пыток партработника Роберта Эйхе и его отчаянной мольбы, обращенной к Сталину, кто-то приписал на полях: "Вот он, наш дорогой отец!" Другой комментарий добавляет к последней фразе предупреждение: "Это не должно выйти за границы партии, тем более — просочиться в прессу", слова "не следует обнажать наши раны"» [Таубман У. Хрущев. С. 310.]. Наверняка писал кто-то из «молодых» членов Президиума: испытанных бойцов сталинского Политбюро, знавших, что незадолго перед тем Эйхе хладнокровно перебил не меньше десяти тысяч человек, разжалобить было бы куда труднее. (А может быть, Каганович правду говорит, а доклад с пометками — просто очередная хрущевская фальшивка, и вопрос действительно решали в последний момент.)

Все было рассчитано точно. Получив предварительное согласие Президиума и ЦК, Хрущев мог уже говорить все, что угодно. «Сталинцы», даже выступив против, остались бы в абсолютном меньшинстве — ведь факты-то были приведены правильно, дело было в интерпретации.

Впрочем, лукавит и Молотов, когда утверждает, что «партия его не поняла бы», если бы он выступил на съезде. Несколько ниже мы увидим, что прекрасно бы поняла, и Никита Сергеевич лишился бы, может статься, своего поста. Однако до доклада они не решились выступить против Хрущева, а после его можно было опровергнуть лишь одним способом — рассказать съезду, что на самом деле произошло в 1937 году и за что Сталин расправился с партаппаратом. Если бы Берия был жив, с него бы сталось и это сделать… но ни у кого из «сталинцев» на это мужества не хватило.

Во время доклада Хрущев по очереди обращался к Молотову, Маленкову, Кагановичу, Ворошилову — требуя, чтобы они объяснили свое поведение в 1937 году — но те сидели молча. Два месяца спустя, на торжественном первомайском обеде, в присутствии иностранных дипломатов, выпивший Хрущев снова обрушился на Сталина. Югославский посол Мичунович вспоминал о Молотове: «Временами мне казалось, что Хрущев поворачивает нож у него в открытой ране» [Таубман У. С. 317.].

«Сталинцы» попытались, правда, дать бой в 1957 году, почти сняв Хрущева на Президиуме ЦК — но это было уже махание кулаками после драки, и в результате с верхушки власти слетели они сами.

…И вот начался съезд. То, что там было, Уильям Таубман описывает так:

«Войдя в зал, депутаты увидели на обычном почетном месте большую статую Ленина. Рядом с ней не было ни портрета, ни фотографии Сталина. Первые слова Хрущева, обращенные к съезду, звучали так: "За период между XIX и XX съездами мы потеряли виднейших деятелей коммунистического движения — Иосифа Виссарионовича Сталина, Клемента Готвальда и Кюици Токуда. Прошу почтить их память вставанием". Готвальд был лидером чешской компартии, Токуда — генеральным секретарем компартии Японии. После нескольких секунд молчания, вспоминал итальянский делегат Витторио Видали, "мы начали в недоумении оглядываться друг на друга. Что это значит? Кто такой этот Токуда? И что за странная торопливость — как будто Хрущев боится или стыдится называть эти имена"… ЦК, объявил он, "решительно отвергает культ личности как чуждый духу марксизма-ленинизма". В другом месте он обрушился на "атмосферу беззакония и произвола". Это может относиться только к Сталину, подумал Видали. Однако бразильский депутат, сидевший рядом, шепнул ему что, скорее всего, речь идет о Берии… Аналогичные намеки проскальзывали и в речи Анастаса Микояна: "В течение примерно двадцати лет у нас фактически не было коллективного руководства, процветал культ личности…"