Нагие и мёртвые - Норман Мейлер

Крофт воспринимал это иначе. Местность была ему незнакома, и мысль о том, что здесь долгое время не ступала нога человека, даже вдохновляла его. Земля всегда тянула его к себе. Он на память знал каждую пядь той земли, на которой находилась ферма его отца, а эта земля привлекала его своей неизведанностью. Каждый новый вид, открывавшийся с каждого нового холма, доставлял ему огромное удовольствие. Здесь все принадлежало ему, вся земля, которую он разведывал со своим взводом.

Неожиданно он вспомнил о Хирне и покачал головой. Крофт был похож на резвого коня, не привыкшего к узде, которая напоминала ему, что он больше не свободен. Он повернулся и сказал Реду, шедшему за ним:

— Передай по цепочке — пусть поторапливаются.

Приказ передали по колонне, и люди устремились вперед еще быстрее. По мере того как они удалялись от джунглей, страх возрастал, каждый холм становился еще одним препятствием для возвращения. Они шли три часа подряд с небольшими остановками, подгоняемые тишиной. В сумерки, когда они остановились на ночной привал, даже самые сильные во взводе были вымотаны, а слабые находились на грани полного изнеможения.

Взвод расположился в ложбине поблизости от вершины холма, и прежде, чем стемнело, Хирн и Крофт обошли бивак кругом, чтобы определить, где выставить сторожевые посты. Поднявшись на вершину холма, возвышавшуюся на тридцать ярдов над биваком, Хирн и Крофт наметили путь взвода на следующий день. Впервые после того как они вошли в джунгли, снова стала видна гора Анака.

Сейчас она была ближе, чем когда-либо раньше, хотя до ее вершины, должно быть, не менее двадцати миль. Внизу простиралась долина, далее тянулись желтые холмы, переходившие в светло-бурые, бурые и серо-голубые скалистые образования. Вечером над холмами стояла дымка, закрывавшая местность к западу от горы Анака, куда предстояло идти. Даже гора была видна плохо. Над ее вершиной в дымке ползли легкие бесформенные облака.

Крофт взял бинокль и стал осматривать местность. Гора выглядела как скалистый берег, а темнеющее небо казалось океаном, катящим свои пенистые волны к берегу. В бинокль картина казалась необыкновенно волнующей, она полностью захватила Крофта. Гора, облака и небо казались огромнее и чище, чем любой океан и берег, которые ему когда-либо приходилось видеть. Крофт с трепетом подумал, что к следующей ночи они могли бы достичь вершины горы.

И снова его охватил какой-то первозданный восторг. Он не мог сказать почему, но гора дразнила его, манила к себе, как будто была готова ответить на какие-то смутные его желания. Она была так чиста, так строга…

Со злостью и отчаянием Крофт вдруг вспомнил, что они не будут подниматься на гору. Если следующий день пройдет без происшествий, они пересекут перевал к ночи, и ему так и не придется побывать на вершине. С разочарованием он передал бинокль лейтенанту.

Хирн очень устал. Марш он кое-как выдержал и даже находил в себе силы идти дальше, и все-таки тело требовало отдыха. Он хмурился, а когда увидел в бинокль гору, встревожился не на шутку.

Гора была слишком большой, слишком, как ему казалось, могучей.

Он пришел в странное волнение, когда увидел, как облако окутывает вершину. Он представил себе океан, наступающий на скалистый берег, и помимо своей воли прислушался, как будто мог услышать звук какой-то титанической борьбы.

Из-за далекого горизонта действительно доносились звуки, похожие на прибой или на приглушенные раскаты грома.

— Слышишь? — сказал Хирн, коснувшись руки Крофта.

— Это артиллерия, лейтенант. Звук доносился с другой стороны горы. Видно, там идет бой.

— Ты прав, — согласился Хирн. Снова наступило молчание. Хирн передал бинокль Крофту. — Хочешь еще раз взглянуть? — спросил он.

— Не возражаю. — Крофт снова приложил бинокль к глазам.

Хирн внимательно наблюдал за ним. Лицо Крофта выражало что-то такое, чему Хирн не мог дать четкого определения, но от этого выражения у него по спине вдруг пробежали мурашки. Крофт казался в этот момент каким-то одухотворенным, его тонкие губы были слегка приоткрыты, ноздри раздуты. Хирну представилось, что он смотрит не на лицо Крофта, а заглядывает в какую-то бездну, в пропасть. Он отвернулся и взглянул на свои руки. «Крофту верить нельзя». Эта простая мысль как-то успокоила его. Он последний раз взглянул на облака и гору. Их вид вызвал в нем еще большее беспокойство. Гора была огромной, на нее волна за волной наползала темнеющая туманная дымка. Казалось, что это берег, на который вот-вот выбросятся большие корабли и, разбившись, потонут несколько минут спустя.

Крофт вернул бинокль, и Хирн спрятал его в футляр.

— Пошли. Посты нужно выставить, пока не стемнело, — сказал Хирн.

Они молча спустились по склону холма и направились в ложбину, где остался взвод.

Браун. Послушай, перед выходом сюда я слышал, будто на следующей неделе прибывает смена; на этот раз на долю штабной роты придется десять человек.

Ред (ворчливо). Они отправят ординарцев.

Минетта. Как тебе это нравится? У нас не хватает людей, а они держат там дюжину денщиков для офицеров.

Полак. Ты ведь не хотел бы стать ординарцем?

Минетта. Конечно нет. Я себя уважаю.

Браун. Я не шучу, Ред. Может быть, нам с тобой повезет.

Ред. Сколько сменилось прошлый месяц?

Мартинес. Один, а еще месяц назад — двое.

Ред. Да. По одному человеку на роту. В штабной роте сто человек, прослуживших полтора года. Не унывай, Браун, тебе осталось подождать всего сотню месяцев.

Минетта. Эх, ну и собачья жизнь!

Браун. Тебе что, Минетта, ты за океаном еще так мало, что не успел даже загореть.

Минетта. Если вам не удастся вырваться отсюда, то мне и подавно не удастся, даже когда отслужу полтора года. Это как приговор.

Браун (задумчиво). Знаете, так всегда получается, когда выслужишь срок. Помните Шонесси? Он должен был отправиться домой в порядке смены, уже был приказ, но его послали в патруль, и конец ему.

Ред. Конечно, именно поэтому его и выбрали. В общем, дружище, не удастся тебе вырваться из армии, и никому из нас не удастся.

Полак. Если бы я прослужил полтора года, то сумел бы добиться смены. Нужно только подвалить к Мантелли и к этому толстяку первому сержанту. Выиграй немного в покер, дай им двадцать — тридцать фунтов и скажи: «Вот на сигару, сменную сигару!» Вот как надо действовать.

Браун. Ей богу, Ред, Полак, может быть, и прав. Помните, как выбрали Сандерса. Вряд ли кто мог за него походатайствовать, но он весь год лебезил перед Мантелли.

Ред. Не пытайся этого делать, Браун. Начнешь подлизываться к Мантелли, и ему это так понравится, что будет невмоготу с тобой расстаться.

Минетта. Что же это такое? Впрочем, в армии все так: одной рукой дают, другой отбирают. Я просто в недоумении.

Полак. Ты умнеешь, Минетта.

Браун (вздохнув). Противно это все. (Поворачивается на другой бок.) Спокойной ночи.

Ред (лежит на спине, смотрит на усыпанное звездами небо). Смена производится не для возвращения людей домой, а для задержки их на фронте.

Минетта. Конечно. Спокойной ночи.

«Спокойной ночи, спокойной ночи», — слышится в ответ.

Солдаты спят, охраняемые холмами и нерушимым молчанием ночи.

4

Взвод провел беспокойную ночь в ложбине. Все слишком устали, чтобы спать спокойно, да и холодно было под одними одеялами.

Когда подходило время заступать в караул, солдат карабкался на вершину холма и устремлял свой взгляд вниз, на зеленую долину.

В лунном свете все выглядело холодным, серебристым, а холмы казались мрачными. Люди, расположившиеся на отдых в ложбине позади караульного, казалось, не имели к нему никакого отношения.

Караульный чувствовал себя одиноким, совершенно одиноким, словно находился среди долин и кратеров луны. Кругом, казалось, все замерло и одновременно все как будто жило. Дул слабый и как бы размышлявший о чем-то ветерок, шелестела стелившаяся волнами трава. Стояла напряженная, наполненная ожиданием чего-то ночная тишина.

На рассвете они сложили одеяла, уложили имущество в рюкзаки и позавтракали, медленно и без всякого удовольствия пережевывая холодную консервированную ветчину с яйцами и квадратные крекеры из непросеянной пшеницы. Мышцы еще не успели отдохнуть, а одежда — высохнуть от вчерашнего пота. Те, кто был постарше, мечтали о жарком солнце — им казалось, что все тепло ушло из их тела. У Реда опять болели почки, Рота изводила ревматическая боль в правом плече, а Уилсон страдал от спазмы желудочного расстройства после приема пищи. Все они находились в пассивном, подавленном состоянии и старались не думать о предстоящем марше.