Другая половина мира - Михаил Ахманов

Боги! Бесчисленное гнусное отродье каймана, а не боги! Демоны, проклятые Мейтассой!

Однако уриесцы своих богов боялись и уважали.

Через месяц или полтора после высадки случился разговор между людьми Дженнака и бойцами Умбера, местного князя. Толковали у бочки с хмельным, рядом с Длинным Домом Воинов, запивая сказанное темным и терпким иберским вином. Каждый поминал своих богов, восхваляя их могущество или мудрость, жестокость или милосердие к людям, но беседа, наполовину знаками, наполовину словами, протекала в мирном русле — до той поры, пока Чоч-Сидри не сказал:

— Пусть ваши боги могущественны и сильны, но подобает ли чтить их лошадиной кровью и сгоревшим мясом? Запах крови приятен лишь хищным зверям, а вонючий дым — никому; так стоит ли щекотать им ноздри богов? Может, возливая вино, — тут жрец поднял вместительный рог с напитком, — вы больше угодите своим богам? Его аромат — жизнь, а лошадь с ножом в горле — смерть! Смерть, и больше ничего!

Гилар, один из воинов Умбера, высокий мощный детина, пренебрежительно скривил губы.

— Ты ошибаешься, маг: наши боги любят смерть, а не жизнь. Особенно Одон! — Окинув взглядом невысокую фигуру Чоч-Сидри, Гилар ухмыльнулся: — А как вы чтите богов? Вином? Лошадьми? Или, быть может, лошадиной мочой?

На лице Сидри не отразилось ни следа раздражения; негромко и спокойно он произнес:

— Истинные боги не приемлют жертв, воин. Страдания людей и животных им неприятны.

— Значит, ваши боги слабы!

Изрядно подвыпивший Гилар с вызовом уставился на Чоч-Сидри, но туг Дженнак выступил вперед, положив ладонь на рукоять меча:

— Слабы? Хочешь проверить?

— Дозволь мне, балам. Не дело вождю мериться с простым воином! — Грхаб оттеснил его, стаскивая с запястий браслеты. — Ты прав, парень: если боги слабы, то их народ не стоит черепашьего дерьма, — произнес он, оборачиваясь к Гилару. — Но верно и обратное.

С этими словами он наложил руки на ибера, позволив тому обхватить свои плечи. Несколько вздохов у бочонка царила напряженная тишина; самые завзятые пьяницы — а таким в Уриесе был каждый второй — замерли с рогами у губ, позабыв, куда следует опрокинуть хмельное. Чоч-Сидри усмехался, Дженнак с тревогой хмурился, зная, что попавший в лапы к Грхабу до старости не доживет, а скорей всего, и до вечера не дотянет. Раздоров же с уриесцами и с Умбером, их вождем, ему не хотелось.

Грхаб, похоже, это понимал; раздался треск, рука Гилара повисла, но сам он стоял на ногах, хоть побледневший и со сломанным предплечьем, зато живой.

— Вот так, — наставительно сказал Грхаб и подмигнул Чоч-Сидри. — Теперь каждый плевок Одисса видит, сколь могучи наши боги. И грозный Коатль, и светлый Арсолан, и Тайонел-Потрясатель… Не говоря уж о Хардаре!

Но сонм иберских божеств казался Дженнаку если не сильней Хардара, то еще ужасней и жестокосердней. Не было тут покровителя воинов Коатля, зато имелся кровожадный бог войны Одон, коему приносили в жертву лошадей; не было светлого Арсолана, а была Мирзах, богиня всепожирающего пламени; не было владыки тверди и вод Тайонела, а был Зеан, похотливый, как кот, — ибо каждой ночью насиловал он Мирзах, чтобы та породила на рассвете солнце. Что касается Одисса, Сеннама и Мейтассы, то богов, близких к ним, иберы не знали вообще, так как понятия мудрости, странствий, а также времени и рока были им неведомы. Мудростью тут полагали невнятные причитания магов, странствовали лишь по случаю охоты и стычек с соседями, а за временем не следили вовсе, так как у каждого князя имелось его предостаточно. Столько, что они не знали, как распорядиться им, куда девать, и потому, пресытившись охотой и пирами, затевали промеж собой кровавые разборки. Всякий месяц был у них месяцем войны, и бились они не за власть, богатства и угодья, а единственно из скуки и врожденной жестокости. Правда, решил Дженнак, в походе, что начнется завтрашним утром, причина будет иной… Совсем иной! Гораздо более весомой, чем каприз Умбера, владетеля Уриеса!

Он поднялся, бросил взгляд на мерную свечу в подсвечнике из раковины, отметил, что стоит глухая ночь — догорало восемнадцатое кольцо. Затем, стараясь не скрежетать железом, чтобы не разбудить спавшего в соседнем хогане Грхаба, начал облачаться в доспех. Натянул сапоги и плотную тунику, подбитую хлопком, возложил на грудь панцирь из кости и стальных пластин, с серебряным соколом у плеча, подпоясался широким ремнем с двумя длинными клинками, надел на запястья браслеты. Шлем, шипастый наплечник и щитки, прикрывавшие локти, бедра и колени, брать не стал, ибо время битв еще не наступило; сейчас он снарядился так, как подобает вождю, желавшему поразмыслить в ночной тишине, под темным небесным пологом.

Будто бы не грохнул он мечами, не стукнул браслетом о панцирь, и к порогу приблизился осторожно, как лисица к куропатке, но лишь переступил его, как Грхаб уже стоял рядом. Тоже в панцире и высоких сапогах, хоть и непонятно было, когда успел наставник облачиться, сунуть за пояс топор, а в руки взять свой железный посох и перевязь с метательными ножами.

— Хочешь поглядеть на звезды, балам? Пойти с тобой?

— Хочу побыть один, учитель. Подумать.

— Насчет свистуньи, а? — Грхаб неодобрительно покачал головой. — Я понимаю, надо разделаться с тем ублюдком, выпустить кишки за наших парней. Ты должен это сделать, балам, ты — вождь! Но ради нее я посохом бы не махнул, уплыл бы завтра, и все. Она, балам, может, и разделит с тобой постель, да не согреет ее и женщиной твоей не станет. Будет всегда сама по себе, как пустые ножны без клинка.

— Я знаю, — сказал Дженнак, — знаю, учитель. Но не могу же я бросить ее здесь Не могу, клянусь хитроумием Одисса!

— Ну, тогда иди, подумай. Глядишь, Одисс тебе что-нибудь и присоветует. А я постою тут, чтобы никто тебе не мешал. — Он встряхнул перевязью, и стальные лезвия протяжно зазвенели.

Дженнак похлопал его по плечу и вышел наружу. Его жилище было просторным, сложенным из бревен и крытым поверх них дерниной; имелся в нем очаг, ибо сезон Увядания в Ибере теплом не баловал. В этот сезон шли здесь ливни, дули пронзительные ветры, иногда падал с неба белый пух, а море непрерывно штормило. Так продолжалось с середины месяца Дождя до месяца Бурь; но сейчас наступил месяц Молодых Листьев, ветер стих, серые тучи развеялись, и горные склоны вновь одела зелень. Можно было бы отправиться в обратный путь после шестимесячной стоянки в Ибере, если б не Чолла, свистунья… Вот и досвистелась!

Он обвел взглядом свой лагерь, дремавший под серебристым светом луны. Жаль покидать его! Люди устроились тут с основательностью бывалых ветеранов: воздвигли полсотни хижин для жилья и перенесенного с кораблей груза, две сторожевые башни, на которых постоянно дежурили воины и кейтабские сигнальщики, выстроили прочную изгородь с навесом у ведущей вниз тропы. Огораживать весь стан необходимости не было, так как пришельцы из Эйпонны расположились на плоской вершине утеса, того самого, напоминавшего сломанный зуб, где встретили их при высадке люди Умбера Уриеского. Эта обрывистая скала высотой в тридцать локтей напоминала неприступную крепость. В северном ее конце высился гранитный клык, а с южного склона, более пологого, спускалась дорога к воде, причалам и лежавшей перед ними площадке — единственный безопасный путь, по которому можно было подняться в лагерь. Его перегородили частоколом с воротами и навесом, а под навесом, для устрашения воинственных дикарей, поставили четыре метательных машины, сейчас уже убранных. Поселение иберов, хольт Уриес, тоже расположилось на скале, торчавшей по другую сторону площадки; оттуда и доносился грохот барабанов, разбудивших Дженнака.