Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

— Я хочу лечь.

— Слушаю, сеньорита. Сию минуту все приготовлю.

И опять грохот разрыва. Горничная, выходя из кабинета, бормочет «Иисусе» и крестится — спать она сегодня будет на первом этаже, где всегда ночует прислуга при сильных обстрелах, — а Лолита долго стоит неподвижно, заслушавшись воем ветра, стуком капель. Много лампадок и свечей будет зажжено нынче в домах моряков перед образами.

В зеркале, висящем за открытой дверью в коридоре, она видит себя: собранные узлом волосы, серое домашнее платье — простое, украшенное лишь кружевами на круглом воротнике и манжетах. В коридоре полутемно, а керосиновая лампа горит у нее за спиной, и оттого Лолите кажется, будто она видит не собственное отражение, а старинный портрет. Повинуясь побуждению, возникшему поначалу от чистого кокетства, но тотчас вслед за тем придавшему ее движениям задумчивую плавность, она закидывает руки за голову и замирает в этой позе, пока не убеждается, что — да, и в самом деле похоже на те потемневшие от времени портреты, которые чуть видны в сумраке ее дома рядом со старой мебелью и милыми фамильными мелочами. Это облик безвозвратно минувшего, тенью среди теней скользящего по спящему дому.

Лолита Пальма резко опускает руки, отводит глаза от зеркала. И стремительно, будто подгоняемая острой надобой, бросается к окну на улицу, яростным толчком настежь распахивает его, чтобы ветер швырнул в лицо пригоршню дождевых капель.

Молнии полосуют город. Зарницы раздирают черное небо, и грому вторит канонада — каждому залпу французской артиллерии невозмутимо и мерно отвечают пушки с форта Пунталес. Рохелио Тисон, в провощенном каррике и клеенчатой шляпе, старательно огибая лужи, натекшие с плоских крыш, обходит улицы в самой старой части города. Праздник продолжается в тавернах и харчевнях, где кадисский люд, еще не разошедшийся по домам, отмечает знаменательный день. Из-за дверей и окон доносится до комиссара звон стаканов, пение, музыка и крики «ура, конституция!».

Грохнуло совсем близко — на площади Сан-Хуан-де-Дьос. На этот раз бомба разорвалась, и от взрывной волны вздрогнул влажный воздух, задребезжали стекла. Тисон представляет себе, как французский капитан — теперь он его знает в лицо — наводит жерла своих пушек на город в тщетной попытке омрачить жителям Кадиса их радость. Любопытный субъект этот капитан Дефоссё. Тисон, кстати сказать, свою часть странного договора выполнил. Три недели назад, приведя в действие разнообразные пружины и убедив с помощью соответствующих сумм нужных людей, комиссар добился, чтобы вместе с очередной партией пленных и под видом одного из них переправили на другой берег бухты и чучельника Фумагаля. Верней сказать, то, что осталось от него — тень, в которую он, изможденный, еле держащийся на ногах, превратился после длительного пребывания в подземелье на улице Мирадор. Держит слово и француз. Как подобает порядочному человеку. Уже трижды в определенные загодя дни и часы пущенные им бомбы падали примерно там, где Тисон ожидал; но до сей поры иного эффекта, кроме двух разрушенных домов, четырех раненых и одного убитого, пока не произвели. И всякий раз в окрестностях предполагаемого очага поражения оказывался комиссар со свежей приманкой — из-за войны и нужды в молоденьких уличных девицах недостатка нет, — однако тот, в ком можно было бы заподозрить убийцу, так и не появился. Да и установившаяся в последние дни погода с дождем и ветром не с востока мало способствует успеху. И одержимость хоть и не мешает комиссару сознавать, что он строит на песке, а потому и не тешит себя иллюзиями, пока не дает и признать поражение. Ибо Тисон полагает, что выходить на ловлю все же лучше с сетью, пусть и самой плохой, чем с пустыми руками. С другой стороны, он так много кружит по городу, так зорко всматривается и чутко вслушивается, так тщательно сопоставляет уже известные обстоятельства с подобными им, но пока еще неведомыми, что проникся странной уверенностью, вообще определяющей в последнее время все его шаги и поступки, — уверенностью, что сумел установить некое взаимоотношение мест, которое считает весьма благоприятным для того, чего он ждет. Ждет и жаждет. Метод сложен, почти иррационален, и даже сам Тисон не до конца уверен, что он даст плоды. Прошлые впечатления вперемежку с необъяснимыми наитиями влекли его к этим заброшенным домам, дворам, складам, на пустыри, защищенные от нескромных глаз, на перпендикулярные друг другу улицы, где так легко спрятаться и исчезнуть, где ветер всегда при определенных обстоятельствах ведет себя одинаково и где Тисона от внезапного отсутствия воздуха, запахов, звуков, подобного тому, как если бы он на мгновение вдруг попал в полный вакуум, снедала острейшая тревога, — а о том, было это чувство физическим, реальным или же плодом самовнушения, он до сих пор не может сойтись во мнениях не только с Баррулем, но и с самим собой. Распроклятые вихри — или как их там еще называют, — смерчи ужаса чужого и своего собственного. Сомнению не подлежит одно: при имеющихся в распоряжении комиссара средствах невозможно накрыть все эти места одновременно. Более того — он не уверен, что учел в своих расчетах множество иных, схожих мест. Однако ему под силу — и он уже делает это — установить наблюдение в произвольном, наугад выбранном месте. Если продолжать сравнение с рыбаком, то — закидывать сети не там, где непременно будет улов, но там, куда, по его представлениям, может заплыть рыба. И каждый день, с приманкой или без нее, Тисон бывает в этих местах, предварительно изучив на плане и вытвердив накрепко каждый их уголок и закоулок, расставляет там своих людей, выспрашивает своих соглядатаев и агентов, обостряя их бдительность умелым и действенным сочетанием посулов и угроз.

Арко-дель-Популо — одно из таких мест. Комиссар в раздумье рассматривает свод этой арки, проем и проход. Находится на задах магистрата, в самой середине квартала и окружена жилыми домами и торговыми лавками, однако сегодня вечером из-за непогоды не видно ничего, кроме закрытых ставен и потоков воды. Тем не менее Рохелио Тисон знает, что это одна из тех пометок на шахматной доске, которые лишают его сна по ночам и покоя — днем: семи потерянным пешкам он смог противопоставить лишь одну атаку, да и та не удалась. Две ночи караулил он здесь, ловя на живца — в его роли подвизалась юная потаскушка, нанятая на улице Эркулес, — и совершенно безрезультатно. Убийца так и не появился, но зато бомба не подвела — рванула вчера на рассвете в нескольких шагах отсюда, на площади Виррейна. И по этой причине комиссар, невзирая на то что льет как из ведра и что он устал как собака, бродит вокруг и не идет домой. Бродит под дождем и ветром, под грозовым, исполосованным молниями небом, вглядывается в каждый уголок, в каждую тень, непрестанно и постоянно пытаясь понять. Взглянуть на мир так, как видит его человек, которого он разыскивает.

В этот миг при скудном свете лампадки под образом святого на одной из стен прохода полицейский замечает тень. Появился темный силуэт, которого не было раньше, — и все чувства комиссара встрепенулись, как охотничий пес, почуявший добычу. Очень осторожно, стараясь, чтобы его собственный силуэт не выделялся против света, Тисон прижимается к ближайшей стене, распластывается по ней и молится, чтобы шум дождя заглушил звук его шагов, шлепанье подошв по лужам. Так он стоит некоторое время неподвижно, стиснув в кулаке трость с бронзовым набалдашником, меж тем как потоки воды струятся с полей его шляпы и с плаща. Но темная тень — теперь видно, что это мужчина, — перед лампадкой неподвижна. И комиссар решает, держа наготове трость, осторожно подойти ближе. Примерно на середине пути на звук его шагов, гулко отдающийся под сводом арки — как ни старался идти бесшумно, а все-таки не вышло, — стоящий у стены чуть оборачивается.

— Вот же пойло проклятое… — раздается его голос. — Не кончается никак.

Голос молодой и звучит угрюмо. Тисон останавливается позади этого человека — теперь видно, что он строен и одет в черное, — и не сразу находит, что сказать. Ищет предлог задержаться, а не идти дальше.

— Здесь не место справлять нужду, — говорит он сухо.

Юноша в черном молчит, подыскивая, судя по всему, наиболее подходящий ответ, и вот — находит:

— Отвяжитесь, а?..

И закашливается. Тисон пытается разглядеть его лицо, но лампадка обрисовывает только очертания фигуры. Но вот слышен шелест сукна — застегивается, так надо понимать, — и в полумраке видно становится худое красивое лицо; темные, глубоко посаженные глаза смотрят пренебрежительно.

— Идите своей дорогой.

— Я — комиссар полиции.

— Да плевать мне, кто вы есть…

Он стоит близко, дышит вином. Комиссару не нравится ни смысл высказывания, ни тем более его тон. На какой-то миг он, чуть было не поддавшись побуждению, от долгой службы в полиции ставшему почти машинальным, хочет пустить в ход свою трость, проучить наглеца. Дерзкий щенок. Откуда-то он его знает… Что-то связанное с морем, с кораблями… Кажется, вспомнил. Моряк, без сомнения. Напился и куражится. Но чем-то его замашки отличаются от обычной хамоватой повадки матросни, хаке, махо и прочих беспутных удальцов из низов общества. Эта наглость — особенная, утонченная и оттого — особенно оскорбительная. Нахальство очень породистого щенка.