Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

Чтение окончено, и торжественная процессия вновь трогается с места. Движется к улице Торре в сопровождении кавалерийского эскорта, вдоль выстроенных шпалерами войск, взявших «на караул» под потоками воды, просто изничтожающих их мундиры, под ярую медь духового оркестра, от ливня звучащего приглушенно и чуть надтреснуто, и радостные, вопреки ненастью, крики толпящихся на тротуарах горожан. Когда шествие проходит мимо церкви, Тисон может рассмотреть нового губернатора Кадиса и командующего океанской эскадрой дона Кайетано Вальдеса. Этот человек — сухопарый и подбористый, с длинными, спускающимися до самого ворота генеральского мундира, бакенбардами — командовал «Пелайо» при Сан-Висенте и «Нептуном» при Трафальгаре: он не обращает внимания на потоп и сосредоточенно несет в руках переплетенный в красный сафьян экземпляр конституции, оберегая его по мере сил. С тех пор как, сменив дона Вильявисенсио, введенного в состав Регентства, он занял пост гражданского и военного губернатора Кадиса, комиссар лишь раз виделся с ним в присутствии главноуправляющего полицией, причем разговор вышел до крайности неприятным. Кайетано в отличие от своего предшественника воззрений придерживается либеральных. А по натуре оказался человеком прямолинейным и жестким, отнюдь не политичным, что вполне, впрочем, согласуется с его грубоватыми манерами старого флотского служаки. С ним ни многозначительные умолчания, ни иносказания, что называется, не пляшут. Едва выслушав доклад о погибших девушках, новый губернатор с предельной ясностью уведомил обоих полицейских: за отсутствие результатов отвечать придется им обоим. Касательно же способов ведения следствия по этому или по любому иному делу он предупредил Тисона, о послужном списке которого имел, кажется, исчерпывающее представление, что не потерпит ни пыток на допросах, ни самочинных, безосновательных арестов, ни прочих злоупотреблений властью, идущих вразрез со свежепровозглашенными свободами. Испания стала иной, сказал губернатор на прощанье. И возврата к прошлому не будет ни для вас, ни для меня. Так что лучше нам иметь это в виду с самого начала.

Озирая критическим взглядом процессию, комиссар сейчас припоминает эти слова, произнесенные человеком, который идет во главе ее и не ежится под дождем. И со злорадным любопытством спрашивает себя, а что будет, если король, томящийся во французском плену, вернется в Испанию? Когда юный Фердинанд, коего народ обожает столь же пламенно, сколь мало знает о характере его и намерениях, притом что имеющиеся сведения — насчет того, как он вел себя, когда в Эскориале созрел заговор, или когда в Аранхуэсе вспыхнул мятеж, или пока сидел в Байонне, — аттестуют его не самым лестным образом, — да, так вот, когда он вернется и обнаружит, что, пользуясь его отсутствием и прикрываясь его именем, несколько прекраснодушных мечтателей, воспламененных идеями Французской революции, вверх тормашками переворотили прежний порядок и строй, причем под тем предлогом, что испанский народ, лишившийся своих государей — или брошенный ими на произвол судьбы и милость неприятеля, — отныне сражается за самого себя и предписывает собственные законы. И потому, видя, с каким неистовым ликованием встречает Кадис провозглашение конституции, Рохелио Тисон, политики чуждающийся, но благодаря многолетнему навыку умеющий угадывать подоплеку любого душевного движения, спрашивает себя, не станет ли этот народ, с криками «ура!» и рукоплесканиями мокнущий сейчас под дождем, — да-да, тот самый народ, безграмотный, темный и остервенелый, что не так давно волок по улицам генерала Солано, а доведись только, поступит точно также и с генералом Вальдесом, — столь же восторженно радоваться совершенно противоположному событию? И вот еще что весьма любопытно было бы узнать: ну, предположим, Фердинанд Седьмой окажется в своей отчизне — примет ли он смиренно и покорно новый порядок вещей или же примкнет к тем, кто, уверяя, будто народ сражается не за химерическую идею приоритета нации перед помазанником божьим, но — за свою веру и за своего государя, намерен вернуть страну в первоначальное состояние и твердит, что принятие конституции и наделение самих себя такими правами есть не что иное, как дерзкая узурпация власти и ничего больше. Наглое, бесчинное самоуправство, которое должно быть и во благовремении непременно будет пресечено.

На площади Сан-Антонио по-прежнему сущий потоп. Под цоканье копыт и ликующий гром оркестра, под свисающими с балконов — мокрыми, хоть выжми — флагами и желто-красными полотнищами процессия медленно удаляется. Комиссар, прислонясь к стене в нише портика, достает портсигар и закуривает. Потом с полнейшим спокойствием обводит взглядом людскую сумятицу вокруг, радостно взбудораженных, неистово рукоплещущих горожан. Всматривается в лица так пристально, будто хочет навсегда запечатлеть их в памяти. Это у него — чисто профессиональная предусмотрительность. Что бы там ни было, как бы ни распинались на дебатах в кортесах либералы или роялисты, сегодняшнее событие значит всего лишь, что вечная и неизбывная борьба за власть обрела иную, наиновейшую форму. Рохелио Тисон еще не позабыл, как совсем недавно во исполнение приказа начальства, именем старого короля Карла IV хватал и сажал людей, которые распространяли памфлеты, летучие листы и книги с теми самыми идеями, что переплетены сейчас в красный сафьян в руках губернатора. И одно он знает твердо: при французах или без них, при верховенстве ли самодержавного монарха или нации, с конституцией ли, без нее — всякому, кто будет править Испанией, понадобятся тюрьмы и полиция.

Под вечер обстрел усиливается. Присев за стол в своем ботаническом кабинете, согретом жаровней, Лолита Пальма слушает, как в свист ураганного ветра, в гул шторма вплетаются пушечные удары. И дождь хлещет с прежней силой, особенно когда завывающие порывы, пытаясь пробить себе дорогу через перпендикуляры улиц, швыряют его о стены, царапают им фасады. Кажется, будто весь Кадис качается в непрочном равновесии на кромке перешейка, связующего его с материком, и сейчас лишится своих башен, снесенных вихрем, и сам будет смыт лавиной дождевой воды, смешавшейся во тьме с валами, которые океан гонит через бухту.

Asplentum scolopendrium. Лист имеет почти фут в длину и два дюйма в ширину. При свете керосиновой лампы Лолита рассматривает его в сильную лупу с перламутровой ручкой, изучает ответвления, идущие параллельно друг другу и вкось от главного стержня. Это растение — очень красивое и хорошо известное еще с тех времен, как Линней первым описал его, — часто встречается в испанских лесах. В доме на улице Балуарте, на застекленной веранде, которую Лолита превратила в зимний сад, стоят в горшках два великолепных экземпляра этой разновидности папоротника.

Снова разрыв. Теперь — еще ближе, едва ли не в конце улицы Доблонес, но грохот смягчен стенами домов, тонет в шуме дождя и ветра: нынче вечером и шторм, и бомбардировка так яростны, что колокол на Сан-Франсиско, обычно оповещающий о каждой вспышке на французских батареях на Кабесуэле, не звонит. Лолита Пальма, безразличная к этому, кладет папоротник в альбом, меж двух листков папиросной бумаги, и, отложив лупу, трет утомленные глаза — кажется, скоро нужны станут очки. Потом поднимается и, пройдя мимо застекленных шкафов с гербариями, встряхивает серебряный колокольчик на маленьком столе. Тотчас появляется горничная Мари-Пас.

— Я хочу лечь.

— Слушаю, сеньорита. Сию минуту все приготовлю.

И опять грохот разрыва. Горничная, выходя из кабинета, бормочет «Иисусе» и крестится — спать она сегодня будет на первом этаже, где всегда ночует прислуга при сильных обстрелах, — а Лолита долго стоит неподвижно, заслушавшись воем ветра, стуком капель. Много лампадок и свечей будет зажжено нынче в домах моряков перед образами.

В зеркале, висящем за открытой дверью в коридоре, она видит себя: собранные узлом волосы, серое домашнее платье — простое, украшенное лишь кружевами на круглом воротнике и манжетах. В коридоре полутемно, а керосиновая лампа горит у нее за спиной, и оттого Лолите кажется, будто она видит не собственное отражение, а старинный портрет. Повинуясь побуждению, возникшему поначалу от чистого кокетства, но тотчас вслед за тем придавшему ее движениям задумчивую плавность, она закидывает руки за голову и замирает в этой позе, пока не убеждается, что — да, и в самом деле похоже на те потемневшие от времени портреты, которые чуть видны в сумраке ее дома рядом со старой мебелью и милыми фамильными мелочами. Это облик безвозвратно минувшего, тенью среди теней скользящего по спящему дому.

Лолита Пальма резко опускает руки, отводит глаза от зеркала. И стремительно, будто подгоняемая острой надобой, бросается к окну на улицу, яростным толчком настежь распахивает его, чтобы ветер швырнул в лицо пригоршню дождевых капель.