Занавес приподнят - Юрий Колесников

— Надо было принять срочные меры по усмирению черни, ваше величество!

— Опять легионеры?

— Никак нет, сир… Коммунисты. Незначительное столкновение заключенных с администрацией Вэкэрешть…

Король поморщился, ничего не ответил и направился к большому окну. Долго стоял он спиной к генералу, взирая на лениво витавшие пушистые снежинки. Неторопливо завязав бантом пояс, свисавший со стеганого шелкового халата вишневого цвета, он медленно прошел к выходу из спальни и у самой двери обернулся к префекту:

— С коммунистами не церемоньтесь. А господина Аршнита пора ткнуть мордой в помойку…

Генерал Маринеску успел в ответ только щелкнуть каблуками зеркально блестевших сапог. Король скрылся за дверью ванной. Генерал вздохнул с облегчением и твердой походкой вышел в длинный коридор; не убавляя шага, он дошел до самой вешалки, где его поджидал адъютант.

— Ваше приказание выполнено, господин генерал! — четко отрапортовал черный, как жук, жандармский майор. — На Дудешть и Кэлэрашь движение транспорта было парализовано. Трамваи скопились до самой площади Святого Георгия!.. Пришлось прибегнуть к помощи пожарников… Арестовано около пятидесяти наиболее дерзких смутьянов. Большинство из них — рабочие табачной фабрики «К. А. М.»…

— Движение восстановлено?

— Полностью, господин генерал!

Адъютант поспешил помочь префекту надеть шинель и тут же отошел в сторону. Маринеску задержался у высокого зеркала в позолоченной раме, выпрямился, стараясь втянуть выпиравший живот, поправил фуражку с огромным околышем, провел рукой по широким светло-синим велюровым отворотам с канареечной опушкой и сдвинул набок серебристо-белый аксельбант, свисавший с плетенного золотом погона. Проделав эту привычную процедуру, он вышел к стоявшему у подъезда «бьюику», у раскрытой дверцы которого уже поджидал его адъютант. Грузно опустившись на заднее сиденье, генерал Габриэль Маринеску процедил шоферу сквозь зубы:

— В префектуру.

В переулках, выходящих на улицу Вэкэрешть, и около тюрьмы расхаживали с карабинами за плечами парные жандармские патрули. Из ворот и парадных дверей домов то и дело выглядывали сыщики сигуранцы. У трамвайной остановки «Пентичиарул Вэкэрешть» и поблизости от нее топтались полицейские и переодетые комиссары… Разогнав народ, с утра собравшийся у тюремных ворот, а потом запрудивший улицу, блюстители порядка все еще не покидали «поле сражения», не без основания опасаясь повторения утренних событий.

Такая же атмосфера настороженности воцарилась внутри тюрьмы. И заключенные, и охранники всех рангов притихли. Лишь в холодной и, как склеп, мрачной часовне тюремный священник, отбывавший срок за растление несовершеннолетних, бубнил «таинство евстахии» для полутора десятков уголовников, симулировавших душевное расстройство.

Администрация тюрьмы заметала следы совершенных злодеяний. Ей стало известно, что иностранные корреспонденты сфотографировали толпы людей перед тюремными воротами и кое-кто из них настойчиво домогается разрешения посетить Вэкэрешть, встретиться с политическими заключенными. В срочном порядке охранники освобождали карцеры; избитые, в синяках и кровоподтеках, возвращались узники в камеры. Им были обещаны ежедневные прогулки и, главное, свидания с родными при условии, что они прекратят «бунтовать».

— Начиная с пятнадцатого числа…

— Какого месяца? — недоверчиво переспрашивали арестанты. — И какого года?

— Будет вам куражиться! — сердито отвечали охранники. — С января нынешнего… Официальное распоряжение генеральной дирекции!

До этого дня оставалось девять суток. Тюремщики надеялись, что за этот срок зарубцуются раны, посветлеют синяки на телах заключенных.

О возвращении в камеру парня из Бессарабии уже знали все политические узники. Они добились этого ценою крови, тяжких лишений и переживаний. Томова внесли в камеру на руках и бросили на жидкий тюфяк с соломой. Но в лазарете еще остались старые коммунисты Мирча Никулеску и его друг Самуэль Коган. Никулеску — инвалид мировой войны, награжденный орденом «Михай Храбрый» второго класса, отбывал срок за участие в забастовке железнодорожников на Гривице. В Вэкэрешть доставлен был на «доследование». Коган поступил сюда на «дознание» из тюрьмы Дофтаны, где отсидел уже десять лет за печатание газеты «Скынтейя». Судьба этих товарищей тревожила политических заключенных, и они готовы были снова начать протестовать, если б это не послужило тюремщикам предлогом для отмены обещанного свидания…

Между тем администрация тюрьмы предусмотрительно перетасовала охранников, и тот из них, через которого удалось наладить связь с товарищами на воле, оказался вне поля зрения коммунистов. Таким образом, обещанное свидание было единственной возможностью восстановить эту связь, сообщить о зверском произволе тюремщиков. Вот почему было решено немного повременить с организацией нового протеста. К тому же заключенным стало ясно, что тюремщики чем-то напуганы. Коридорные теперь как должное воспринимали обычную форму приветствия вместо казарменного «здравия желаю», словно не они пускали недавно в ход резиновые дубинки за отказ подчиниться этому их требованию.

Дежурные охранники прикидывались «козлами отпущения», подневольными стрелочниками. Те же охранники, которые не так давно еще измывались над ними, отмалчивались, явно избегали попадаться на глаза подвергшимся избиению…

Узникам было неясно, чем вызваны эти перемены в поведении тюремщиков — то ли свыше их одернули, сочтя за благо временно ослабить режим, не разжигать страсти, то ли сами они остепенились в ожидании расследования, а может быть, просто хитрят и исподволь готовят новую расправу…

Илья Томов воспринял весть о предполагаемом свидании с родными со смешанным чувством: радовался за товарищей и грустил от сознания, что к нему никто не придет. «Мать не знает, что разрешены свидания, — размышлял он, — да и нет у нее денег на поездку. А отец и сестренка, очевидно, где-то рядом с тюрьмой живут, но они ведь не знают, что я здесь…»

Время от времени Илью отвлекали едва уловимые позывные тюремного «телефона» — постукивание по отопительной трубе, — но встать и послушать, о чем говорили заключенные, он не мог; болело все тело, кружилась голова, туман застилал глаза. Мучительно было шевельнуть даже губами, они кровоточили и распухли. Томов помнил только, как его повалили на пол и как Мокану ударил его по голове и лицу своими боканками, подбитыми подковками и ребристыми гвоздями… Что было потом, что с ним делали дальше, он не мог припомнить. Очнулся, когда его притащили в карцер. Свое пребывание там он тоже смутно помнил. Было страшно, нестерпимо больно, жутко. Запомнил, как его притащили в камеру и бросили на койку. Острая боль постепенно пробудила сознание, но не позволяла ему сдвинуться с места.

И только на следующий день уголовники, разносчики пищи, по приказу дежурного охранника помогли ему подняться и умыться. С трудом проглотил он несколько ложек баланды. До остального не дотронулся. Кровоточили десны, ныли челюсти.

Незадолго до полудня дверь камеры раскрылась и незнакомый охранник скомандовал:

— Встать!

Илья не успел выполнить команду, как на пороге появился полицейский чин в строгом черном мундире без излишних украшений.

В сухопаром, с желтым, осунувшимся лицом человеке Томов узнал инспектора сигуранцы Солокану. От неожиданности Илья растерялся, не поздоровался с гостем.

Солокану не обратил внимания на этот промах заключенного, молча прошел в камеру. Коридорный прикрыл за ним дверь и остался по другую ее сторону.

— Добрый день, господин инспектор! — опомнившись, сказал Томов.

Солокану не удивился запоздалому приветствию. Напротив, оно произвело на него положительное впечатление. Задав несколько обычных вопросов, Солокану замолчал, уткнулся взглядом в пол и лишь изредка поглядывал на заключенного, словно изучал его. Упорное молчание инспектора показалось Илье зловещим. Он решил, что гость проводит над ним какой-то «особый эксперимент» с целью заставить его против воли сказать все как есть, стать предателем…

При этой мысли кровь прилила к голове. С жгучей ненавистью смотрел Илья Томов на полицейского и думал только о том, чтобы устоять против любых, самых изощренных способов, какие этот изверг надумал применить, чтобы дознаться истины.

Долго длилась тягостная тишина. Видимо, это встревожило стоявшего за дверью дежурного. Он приподнял задвижку, заглянул в глазок и тут же отпрянул, хлопнув задвижкой. Солокану возмутился:

— Сержант!

Дверь моментально открылась.

— Я, господин инспектор! — отчеканил испуганный охранник.

— Пока я здесь, не подходите к двери камеры! — сдерживая гнев, приказал Солокану. — Идите.