Первая мировая. Во главе «Дикой дивизии». Записки Великого князя Михаила Романова - Владимир Хрусталев

7 марта. – Наконец, вчера приехал курьер, в общем, ехать сюда вовсе не так далеко, а просто сообщение пока плохое. Кроме того, вышла маленькая ошибка, вместо того, чтобы ехать на Волочиск – Тарнополь, ему было сказано ехать на Проскуров, Гусятин. Обратно он поедет завтра, я хотел его послать сегодня, да не успеть из-за неожиданного прибавившегося писания, как, например, двоюродной сестре, Лавриновскому и еще прочтение нескольких деловых бумаг. – Дорогая моя Наташа, очень благодарю тебя за твое длинное и интересное письмо. Я постараюсь немного ответить на него, а более подробно со следующим курьером. Два главных вопроса: 1) слухи о векселях; 2) о письме Лавриновскому. – Мне кажется, что опровергать даже не стоит, настолько это не выдерживает никакой критики. Наташа, не забудь одно, что я до сих пор за всю жизнь ни в какие грязные истории не попадал, и только в конце прошлого года, действительно, благодаря моему доверчивому характеру я мог бы [в] дальнейшем иметь неприятности, но к счастью этот вопрос теперь ликвидирован. Но ведь это не значит, что я буду продолжать делать ошибки. Наоборот, эта неприятная история будет служить мне тяжелым, но хорошим уроком, и уж, конечно, ничего подобного никогда не повторится. Мне только всю жизнь будет досадно и обидно вспоминать, что я мог сделать такую ошибку. Что же касается Георгиевского Комитета, то это другого рода вопрос, можно ему сочувствовать или нет, но, во всяком случае, дело это доброе и с участием знающих и умных людей, дело это должно пойти нормальной жизнью. По правде сказать, мне, конечно, приятнее было бы не принимать больше на себя никаких таких назначений, а согласился я только для того, чтобы принести какую-нибудь пользу. Прибавлю, что как жираровский вопрос, так и ризовский, принадлежат к одному и тому же периоду. Но как я не скрываю тот факт, что я в обоих этих вопросах сделал большую ошибку, так же верно и определенно я повторяю, что больше никогда, ничего подобного не повторится! Веришь ли ты мне в этом? – Теперь о [Н.П.] Лавриновском. На словах было бы так просто обо всем этом переговорить, а писать сложнее. Одним словом, новых штатов (которые я утверждал в декабре) я никогда не отменял, а только на время их задерживал. Когда мы были в Брасове, я боялся, что именно в этот момент Шацкий получит об этом уведомление, и телеграфировал Лавриновскому временно задержать реформу. В январе, я на словах сказал Лавриновскому, что хотел задержать эту реформу, только пока мы были в Брасове, еще прибавил, что Шацкий собирался в конце месяца, т. е. января, приехать с отчетами и чтобы Николай Павлович [Лавриновский] ему на словах сказал о новых штатах. Потом, т. е. в феврале, ты просила, чтобы я поговорил с Ник[олаем] Пав[ловичем] и уполномочил бы ему действовать, как было решено, что я и сделал, сказав, чтобы он вызвал Шацкого и ему все бы объявил. – Вот все, что могу тебе сказать про это дело. Ник[олай] Пав[лович] был мною уполномочен действовать, и почему он может себя считать обиженным мною и будто я ему в чем-то не доверяю, я понять этого не могу. Я ему верю и доверяю больше, чем кому-либо. Письмо посылаю ему с этим курьером и надеюсь, что [на] этот раз никто уж меня не обвинит. – Твои фотографии от Boissonas мне очень нравятся все, хотя ни на одной нет твоего настоящего выражения, все что-то немного искусственное. Я хочу иметь все твои фотографии и попрошу мне прислать обратно все твои фотографии. Они у меня будут находиться в конверте, я буду их вынимать и любоваться ими. Мои же фотографии все, кроме одной, в черкесске во весь рост, просто неприятны, я видеть не могу свои фотографии и больше сниматься не буду, противный урод никому не нужный, а если кому-нибудь и нужен, то только для тех, кому я могу быть полезен. Очень попрошу тебя выбрать две рамки для названной фотографии и прислать мне сюда, кроме того, дюжину фот[ографий] № 2 и № 5.

8 марта. – Кончаю сегодня утром это письмо. Пересмотрел еще раз мои фотографии и пришел к выводу, что кроме №№ 2 и 5 можно еще заказать № 3 – ½ дюжины, № 6 – ½ дюжины; где мы сняты вместе №№ 8 и 10, то лучшая из них № 8. № 1. – это лучшая твоя фотография по выражению, я же все дело порчу, поэтому меня следует оттуда изъять, а ты непременно закажи для себя этот твой портрет. Что же касается твоих портретов, то они мне все очень нравятся, и я очень прошу тебя мне их все прислать. Пожалуйста, закажи у Петерсона рамку в виде ширмы синюю, для всех твоих фотографий, которых 8 штук плюс № 8 (но, конечно, без меня). Но для этой рамки фотографии должны быть без полей, чтобы рамка не вышла бы слишком большой, и тогда она будет всюду со мной. Для безопасности надо сделать простой деревянный футляр. Кроме того, надо сделать три колечка, бывает, что негде ставить, тогда можно повесить. Это будет для меня самый приятный и дорогой подарок, только пришли его как можно скорее. Мне очень нравятся те две фотографии, снятые до плеч, они очень пикантны, нельзя ли только плечи сделать яснее и чтобы платье совсем бы не было видно, если можно, то закажи так. – Теперь окончу это слишком уж длинное послание. Нежностей никаких писать не буду, потому что они уж давно тебе надоели и не нужны, мне это больно, даже невыносимо, но это так, так и так! – Да хранит тебя Бог, будь здорова и береги себя, пораньше ложись и поменьше носись, нельзя так утомляться. – Целую твои руки.

Весь и, несмотря на все, пока еще, твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 21. Л. 1–24 об.; Д. 22. Л. 38–39 об. Автограф.

Великий князь Михаил Александрович – Н.С. Брасовой

15–18 марта 1916 г. – м. Копычинце.

Моя дорогая Наташечка,

Я думаю, что завтра в среду придет курьер, поэтому заблаговременно начинаю писать, только очень длинного письма я писать не буду. С вчерашнего дня, мне что-то немного нездоровится, ничего такого нет, но чувствую страшную вялость, и голова побаливает. Я бы ничего против заболевания тифом не имел, по крайней мере, на законном основании мог бы вернуться на продолжительное время домой. Я продолжаю неистово томиться душевно и нравственно. И мне тем более тяжело, что мне не с кем об этом поговорить, нет ни Ивана Александровича [Кадникова], ни Коки [Абакановича], я с ними не стеснялся и мог говорить обо всем. Из теперешней компании я менее всего стесняюсь кн. [В.А.] Вяземского, он, право милейший человек и трогательно ко мне относится; когда замечает, что я бываю грустным, всегда старается развлечь меня и предлагает свои услуги. Но ведь дело в том, что никто, конечно, не может мне помочь в моей тоске. Другие никто не тоскуют. Меня только и спасает чтение, но ведь в конце концов устаешь читать. Погода совсем весенняя, и уже семь дней, как солнце показывается. Сегодня безоблачное небо, в тени 12°. В лесах множество подснежников и синих перелесок. Днем мы последние семь дней делаем прогулки пешком, и, по правде сказать, я это делаю без всякого удовольствия, а просто для здоровья, потому что если сидеть целыми днями взаперти, то в конце концов заболеть можно. Воздух в лесу весенний, такой же, как у нас бывает в это время, поют птички, но сердце ничто не может радовать, ничто не утешает, да оно здесь отсутствует и всецело находится безотлучно около тебя. – Теперь буду отвечать на твое первое письмо, я в том письме написал о [Н.П.] Лавриновском и о векселях, а теперь напишу о другом. Мне все-таки совершенно непонятно, что по просьбе Бориса [Владимировича], Государь так просто и легко согласился на выдачу 300 т. рублей Yeanne, и почему Государь должен обеспечивать чужих дам, я в первый раз слышу такую вещь. – Я считаю, что если [Н.Н.] Джонсон считает себя близким другом [великого князя] Бориса [Владимировича], то он обязан его обо всем предупредить, а уже дальнейшее – это дело Бориса. Yeanne очень жалко, я сожалею, что с ней не познакомился. Разговор [императрицы] А[лександры] Ф[едоровны] с Андрониковым меня очень удивляет, нежели она могла сказать такую бестактность, просто не верится! – Что случилось с бедным Джеком до его смерти? Может быть это было тихое бешенство, узнала ли ты от ветеринара, какая могла быть тому причина? – Наташа, ты напрасно все меняешь докторов, очень важно иметь своего постоянного, который бы знал твою натуру, выбери себе кого угодно, только не лечись каждый раз у нового! Пожалуйста, послушай меня! – Мы расположены примерно на полпути от Тарнополя к Тлустэ, на большом шоссе, по которому так часто приходилось разъезжать в прошлом году весной и летом. Дороги теперь совсем подсыхают, так что на Волочиск вскоре можно будет совсем легко проехать; если отсюда ехать через Тарнополь, то это около 80 верст. От Киева до Тарнополя поезда идут от 12–14 ч. – Хорошо ли сделан ремонт в нашем доме? Ты мне говорила, что к Пасхе переедешь в Брасово, где проведешь все лето. Это было бы самое лучшее решение во всех отношениях, вдали от суеты и поближе ко мне. Детям также будет хорошо, кроме того, из наших знакомых всегда найдутся такие, которые будут рады провести лето в таких хороших условиях. – Пожалуйста, поручи Джонсону составить хороший ответ Муравьеву на все его письма от 2 февраля по 20-е, которые я получил с последним курьером, при этом объяснить ему причину такого позднего ответа. А затем я перепишу это письмо. Только попрошу тебя проверить черновик, который будет составлен Джонсоном. – Я так рад, что ты и Беби поправились, только нехорошо, что у тебя так долго держится кашель, эмс с подогретым молоком очень этому помогает. Погода должна же и у вас, наконец, исправиться, тогда весна быстро придет и на душе, Бог даст, станет лучше. Только что получил телеграмму, ты пишешь, что Алеша [Матвеев] возвратится только в мае, а также, что валит густой снег, гулять нельзя, сугробы по горло. Я знаю, как ты ненавидишь снег, и мне ужасно тебя жалко, а я сижу сейчас у открытого окна, так тепло. До сих пор книг читать мне не удается, потому что газеты занимают много времени и разные записки, которых я еще не успел всех прочесть. Пожалуйста, пришли мне французскую или русскую книгу пикантного содержания, а я веду такую строгую, отшельническую, монашескую жизнь, что начинаю весь зарастать мхом, как снаружи, так и внутри. – Жду с нетерпением твои портреты, и мысленно представляю их, все девять штук в ряд перед моими глазами на письменном столе. Страшно надеюсь, что ты их скоро, скоро пришлешь. – Сегодня днем мы сделали первую прогулку верхом и ездили исключительно в лесу. Около этого местечка много больших лесов, граб, дуб, липа, а елей совсем мало. Поля совсем наши русские, черноземные. Когда я утром писал, у меня со вчерашнего дня болела голова, но к завтраку, к счастью, прошла и сейчас я себя чувствую хорошо, только слабым. Как мне не противно, а придется немного есть мясную пищу, хотя [бы] по два, три раза в неделю. Хотя может быть причина и другая. Летом я не вегетарьянствовал, а все-таки чувствовал большую слабость и, вообще, было плохое у меня самочувствие. Напиши мне, чем ты теперь питаешься и какое самочувствие, была ли ты у старика Бертенсона? Если нет, то я очень прошу тебя к нему съездить, обещай мне это сделать! – Теперь я кончу, приму ванну и лягу спать, устал, хотя ничего не делал и час не поздний, всего 9½ ч. Спокойной ночи, моя дорогая Наташа, я тебя нежно целую и очень надеюсь, что увижу тебя во сне; сплю я неважно, часто просыпаюсь и рано встаю, даже, если поздно лягу.