Впереди идущие - Алексей Новиков

Николай Васильевич ринулся в Карлсбад. А если главная причина его страданий все-таки нервы? Он знал, что значат нервы, может быть, лучше, чем медики. Вместо нервического расстройства готово сорваться другое, страшное слово…

Бог знает, как жили люди, съехавшиеся в Карлсбад. Гоголь давно и всюду был один, наедине со своими мыслями.

«Друг мой, – признался он в письме к Александре Осиповне Смирновой, – я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и, особенно, «Мертвых душ»… Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет «Мертвых душ»…»

Гоголь повторял, что тайна, к изумлению всех, раскроется в будущих частях поэмы.

А тьфуславльский генерал-губернатор и сатана юрисконсульт снова предстали перед автором «Мертвых душ». Намереваясь достать какую-то бумагу, Николай Васильевич обнаружил в портфеле знакомую тетрадку, испещренную вставками и карандашными поправками. Каким чудом уцелела последняя из тетрадок, в которых писалось продолжение «Мертвых душ»? Долго смотрел Гоголь на свою находку. Автор и обрадовался встрече с героями и еще больше смутился духом. Вот он, тьфуславльский генерал-губернатор, покинутый Гоголем на полуслове; ухмыляется сатана юрисконсульт, запахивая засаленный халат; знает, поди, что обессилел автор, живущий одним желанием: забыться!

Впрочем, все это происходило уже не в Карлсбаде, а в Греффенберге. Слава богу, в Греффенберге у него не было свободной минуты. Пациента обвертывали в мокрые простыни, сажали в холодные ванны, обливали, обтирали, потом заставляли бегать, чтобы согреться.

Гоголь, не веря сам себе, чувствовал живительное освежение. Может быть, этому освежению содействовала новая встреча в Греффенберге с графом Толстым?

Толстой не расставался с чудотворными амулетами. Это было и масло, взятое из лампадки на могиле угодника, и частица от мощей великомученика, наглухо закованная в серебро, и святая вода, добытая через божьего человека из Иерусалима.

Иерусалим! Еще один невыполненный обет. А о чудесах, творящихся там на гробе господнем, граф Толстой имел самые достоверные известия.

Но ничто не могло спасти скитальца от черной тоски. Гоголь просил мать отслужить молебен о его здравии не только у себя в Васильевке, но если можно, то и в Диканьке, в церкви святого Николая. Именно здесь лучше всего было замолить тяжкий грех опрометчивого автора книги «Вечера на хуторе близ Диканьки». Тогда, по неразумию, он легкомысленно посмеялся над нечистой силой, не ведая в гордыне, на кого замахнулся. Пусть мать замолит его грех.

Впрочем, Николай Васильевич твердо помнил и о знаменитом берлинском медике Шенлейне.

Осенью Гоголь появился на тихой берлинской улице. Шаг, который он делал, мог унести последнюю надежду.

Рассказ пациента показался доктору Шенлейну несколько сбивчивым. Пациент готов был терпеть все недомогания; он хотел одного: спокойствия духа, которое утратил.

Доктор произвел осмотр и, жуя сигару, задумался.

– Несомненное нервическое расстройство, – объявил он. Гоголь вздрогнул: сейчас объявит медик самое страшное…

– Но, – продолжал Шенлейн, – все ваше расстройство кроется, по счастью для вас, в нервах брюшной полости.

Пациент снова вздрогнул, теперь от возрожденной надежды.

– И только в нервах брюшной полости? – переспросил он. Сомнение еще раз овладело им. – Не ошибаетесь ли вы, господин Шенлейн?

– Наука не имеет права ошибаться. Впрочем, ваше недоверие понятно, – и знаменитый медик посмеялся над всеми своими предшественниками, в руках у которых побывал незадачливый пациент. – Отнюдь не наука, но люди, недостаточно сведущие в науке, не поняли очевидной причины ваших страданий. Nervoso fascoloso – вот все, что я могу у вас установить.

А Николаю Васильевичу думалось бог знает о чем!

Средства лечения, предложенные знаменитым Шенлейном, оказались удивительно просты. Медик рекомендовал путешествие на зиму в Рим, потом летние купания в Неаполе и, наконец, переезд осенью к Северному морю. Шенлейн угадал наивернейшее средство, благотворно действовавшее на пациента. Диета, какие-то капли и пилюли, уверенно предложенные врачом, свидетельствовали о том, что волшебник Шенлейн нашел истинную причину недуга, который снедал душу больного.

Полный бодрости, Гоголь переехал в Рим. Снята новая квартира. Перед его глазами – вечный Петр. Никаких воспоминаний о недавних горестях.

«Я приказываю вам не грустить! Во имя бога повелеваю вам это!» – пишет он Смирновой.

Здоровье Николая Васильевича крепнет. Сообщения о помощи, полученной от Шенлейна, перемешиваются в письмах к друзьям с рассуждениями о божьей милости, оказанной ему.

Ему верится: все, что должно сказать миру, будет сказано, хотя бы смерть и унесла того, кто должен возвестить истину.

Откуда же выглянула смерть? Разве может угрожать она человеку, у которого нет никаких других болезней, кроме nervoso fascoloso? Разве не посмеялся доктор Шенлейн над невежественными медиками?..

Но как давно это было! Гоголь не вспоминал больше о том счастливом дне, когда ушел от доктора Шенлейна, исцеленный надеждой. Он худеет и слабеет.

За окном его квартиры по-прежнему высится вечный Петр, а к нему – только оторвись от молитвы – заглядывает курносая старуха смерть. Николай Васильевич снова зовет на помощь тех, чьи молитвы могут быть сильнее перед богом.

«Ваши молитвы, именно ваши мне нужны», – взывает он к графу Толстому. Толстой уехал в Париж. Может быть, и ему, Гоголю, перебраться туда же?

Неожиданное известие очень его встревожило: в Лейпциге вышел перевод «Мертвых душ». В предисловии переводчик называл поэму Гоголя народной русской книгой. Нечего сказать, одолжил немец! Не знает, что сам автор отказался от этой незрелой, односторонней и опрометчивой книги. А что, если и в Германии примут ее за портрет России? Ведь впали в такую ошибку даже многие соотечественники.

Ладно бы перевели повести Гоголя в Париже. Лестные для автора суждения французов скоро канут в Лету забвения вместе с газетными объявлениями о слабительных пилюлях и помадах для волос. Но «Мертвые души»! Нигде не должны они появиться раньше, чем автор не исправит все промахи. Если начинают переводить «Мертвые души», тем более надо спешить автору с продолжением.

А что делается в России, где живут герои поэмы? Гоголь пишет Александре Осиповне Смирновой, переехавшей в Калугу. Александра Осиповна должна сообщить о всех толках, которые занимают город, о всех распоряжениях и о всех злоупотреблениях, которые открываются.

Николай Васильевич, пожалуй, сам не верит, что такая просьба когда-нибудь кем-нибудь будет выполнена. Однако еще одно важное письмо летит в родную Васильевку. Гоголь повторяет давнюю просьбу: пусть сестры его обойдут избы и доставят ему сведения о каждом мужике. Если же до сих пор не понимают беспечные сестры, как это важно, если не хотят потрудиться, пусть хотя опросят прикащика. Только бы не медлили!