Призрак Проститутки - Норман Мейлер

Сказано достаточно емко, но на месте пассажира на следующей неделе окажусь я.

Не стану говорить вам, как сейчас поздно. Просто кончаю письмо и подписываюсь. Моя новая кличка, специально для новой работы — должен сказать, мне достаются самые приятные, — ЛА/ДНЫЙ.

Смиренно ваш

6

18 января 1957 года

Дорогой Гарри!

Теперь моя очередь исповедоваться. Я все хотела написать, что получила брошь, и не могла. Видите ли, я ее потеряла.

У меня было какое-то неприятное предчувствие, когда я развернула ваш пакетик, в котором лежала булавка, такой маленький, так тщательно завернутый, явно подарок к Рождеству. Я сразу почувствовала, что эта брошь раньше принадлежала какому-то на редкость мерзкому старинному семейству, попавшему в жуткую беду.

Я всегда обладала особым даром психического провидения, о котором не стоит сейчас говорить. Мне не было от этого никакой пользы, и такое провидение обычно появляется у меня в самые неожиданные моменты и по самым пустяковым поводам. Я даже удивлялась, зачем я обладаю этим миллиграммом магии, никак не соотносящейся с остальными ста двадцатью фунтами моего тела. Однако с тех пор, как родился Кристофер, все встало на свои места. Этот дар, если угодно, придает матери силы. У меня поразительное чутье на то, что в нашем доме нужно для Кристофера, а что не нужно. Дорогой Херрик, когда я вскрыла ваш пакет, я подумала, не сыграли ли вы со мной жесточайшую шутку. У меня было такое чувство, будто я откусила от роскошного эклера и из крема выполз таракан. Я чуть не закричала. Брошь была отвратительна. Я не могла понять, как мы с вами, люди столь близкие во многих отношениях, могли в данном случае быть столь далекими. Мне не хотелось даже оставлять ваш подарок в доме. Однако, учитывая то, что я почувствовала, я не могла передарить брошь какой-нибудь приятельнице, и я инстинктивно понимала, что выбрасывать вещь, которую ты считаешь зловещей, опасно. (Надеюсь, моя честность убедит вас в том, как я к вам отношусь.) Наконец я решила продать брошь. Грязный ростовщик по крайней мере может размагнитить ауру, окружающую страшный предмет, — в конце концов, разве не для этого изобретены деньги? Я подумала, что смогу промыть деньги через две-три сделки и вернуть их вам. Таков был мой план. А вместо этого я обнаружила сегодня утром, что брошь пропала. Она исчезла из коробки, которую я держу в углу книжного шкафа. Не могу поверить, чтобы няня или уборщица могли ее украсть. Пишу эти строки и слышу, что заплакал малыш. Придется сделать перерыв.

Через два часа.

Ну, у него разболелся животик. Полный подгузник, запах, исходящий от того, что наделал младенец, мне кажется, подтверждает, что маленьким существам уже ведома испорченность, это как раз и подтверждает теорию Первородного Греха. Затем я провела разговор с няней, которая считает, что ей мало платят, и хочет, чтобы мы переписали контракт. Затем я поехала покупать детское питание плюс три вырезки на сегодняшний вечер (две штуки для Хью), а также лук-шалот и chanterelles [65] — до чего же Хью их любит! Вернувшись домой, я решила прибрать в кабинете у Хью. (Я с неделю не прикасалась там ни к чему!) И первым делом увидела брошь, которая свисала с металлической ручки одного из ящиков его письменного стола. Я ни слова не говорила Хью о вашем подарке, и вот он завладел им. Должно быть, решил, что я подцепила это на Блошином рынке.

Странная произошла вещь, Гарри. Как только я увидела ваш подарок среди бумаг Хью, я поняла, что все в порядке. Хью так любит окружать себя талисманами, что мне кажется, он может, сам того не ведая, принимать разумные решения о том, как поступить с той или иной непостижимой вещью. Пока ваш маленький уругвайский монстр висит на ящике стола Хью, он лишен своей вредоносной силы… о, не верьте тому, что я сейчас напишу, вы просто не можете такому поверить, но пока я писала эти последние слова, мне явилось видение — очень хочется назвать это откровением. Я как бы увидела историю броши. Основатель семьи, которой она принадлежала, был либо судьей, выносившим приговоры о повешении, либо палачом — словом, выполнял одну из самых кровавых общественных обязанностей.

И вот я отложила перо, встала, прошла в кабинет Хью, снова посмотрела на наводящую страх мисс Бижу[66] и поняла, что она стала частицей того мира, в котором я могу общаться. Девяносто девять и девяносто девять сотых процента этого мира составляют люди — ур-ра! — но то тут, то там попадаются дерево или птица, запомнившиеся мне с детства, или мопс, которого отец подарил мне в юности. Эта собака была настоящим спиритом, а теперь ваша булавка, Гарри, подсказывает мне, что вам надо быть очень осторожным с вашим крайне неуравновешенным латиноамериканским коммунистом. С этим Фуэртесом. Будьте бдительны. Он может испортить вам всю карьеру.

И извините за перчатки. Я все время напоминаю себе, что у вас на Рождество стоит июльская жара.

С любовью

Я купил брошь на другое утро после того, как у меня начался роман с Салли Порринджер. Поскольку в момент покупки я думал о том, какое меня ждет бурное сексуальное будущее, а кроме того, чувствовал себя виноватым перед Киттредж, я выбрал это украшение из-за цены и имел наглость убеждать себя, будто купил брошь по наитию. Не взвалил ли я на себя еще один смертельный грех?

22 января 1957 года

Дорогая Киттредж!

Я теперь занят ЛА/ВРОВИШНЕЙ, и пока дело идет лучше, чем можно было надеяться. Сондерстром оказался прав. Смена стража протрезвила нашего латиноамериканского друга. Вообще, переход его от одного к другому прошел хорошо. Мы встретились на конспиративной квартире, которую резидентура держит в новом жилом доме на Рамбле, что пролегает над пляжем Лос-Поситос. Здесь воздвигают немало высоких жилых домов, и, когда их достроят, Рамбла станет похожа на голый унылый вариант проспекта вдоль озера в Чикаго — это уже чувствуется. В конспиративной квартире, когда глядишь из большого окна на двенадцатом этаже, машины внизу кажутся маленькими зайчатами, которые носятся вокруг широкого глинисто-серого пляжа и буро-зеленого океана. Добрая половина молодых обитателей Монтевидео проводит время на этом пляже. Все в бикини. Даже с такого расстояния видно, какие по-испански широкие бедра у девушек. Двести тридцать восемь фунтов говядины и свинины на человека в год по официальной статистике не могут не сказаться на задах.

Наша конспиративная квартира голая и неуютная. Деньги мы за нее платим большие, но ничего не приобрели из обстановки, кроме кровати и столика для алькова, а также дивана-кровати, обеденного стола с крышкой из пластика, одного кресла, одной лампы и нескольких складных стульев для гостиной. Я не понимаю, как строится бюджет на конспиративные квартиры. Мы же выкладываем большие деньги за квартиру-люкс, так почему мы не хотим сделать ее приятной? (Возможно, скромность обстановки связана с желанием не переплачивать агенту.)

Как бы там ни было, описать Шеви Фуэртеса я не берусь. Я заранее изучил его фотографии и знал его официальную биографию лучше, чем, скажем, биографию Сондерстрома, и все равно не был готов к встрече с ним. Он такой живой, что невольно боишься за него. Моя первая мысль была: он очень понравился бы Киттредж. Естественно, Фуэртес — смуглый брюнет, тощий, с носом, как клюв хищной птицы, и полной мерой испанской мрачности, что всегда наводит меня на мысль о моргах — ну вот я и выплеснул свою досаду на то, что меня назначили сюда. Однако Шеви неожиданно обезоруживает тебя своей улыбкой. Лицо освещается, и из-под маски мрачного человека выглядывает нежный, хоть и порочный юнец.

Роджер Кларксон, походя представив меня как Питера, тут же переходит к делу. Он сообщает Шеви, что неотложное дело требует его возвращения в Штаты и я буду его замещать. И встречаться мы будем теперь не в «Комедиантах Монтевидео», а здесь, на конспиративной квартире.

Шеви говорит Роджеру: «Не верю я ни одному твоему слову».

Роджер округло поводит рукой, как бы объединяя ложь с правдой.

«Питер ведь остается, — говорит он, указывая на меня. — Это же факт».

«А я, — сказал Шеви, — не верю, что ты возвращаешься в Штаты».

«Да нет, возвращаюсь».

«Ничего подобного, — говорит Шеви, — ты едешь в Европу работать с венгерскими беженцами, которых ваши люди пошлют потом назад в Будапешт для саботажа».

«Я не могу это подтвердить, — возразил Роджер. Дар импровизации был у него явно хорошо отточен. — Но ты должен бы знать, Шеви, что меня никогда не поставили бы работать с венграми. Не в состоянии я совладать с мадьярскими дифтонгами». И он подмигнул Шеви. Это все решило. Фуэртесу явно необходимо было верить, что его сообразительность не подкачала. Роджер подтвердил это своим подмигиванием. «Да, — как бы сказал он, — ты прав, но я не могу тебе это сказать». Вслух же он сказал: «Почему бы нам сейчас не обговорить все, что связано с твоим переходом к моему коллеге?»