Я умею прыгать через лужи. Это трава. В сердце моем - Алан Маршалл

редко оставался в пансионе после обеда, хотя у меня и не было девушки, встречи с которой я ожидал бы с радостным нетерпением. Но такая девушка была мне очень нужна, и я ходил по вечерам гулять, чтобы настроить себя на соответствующий лад.

Я старался избавиться от чувства обособленности, от ощущения своей немощи. Я сознавал, что общество ставило меня на более низкую ступень, чем остальных, и делал все, чтобы побороть в себе готовность примириться с этим жалким положением.

Я должен был доказать, — доказать не другим, а самому себе, — что девушки могут благосклонно принимать мои ухаживания. С проблемой такого рода сталкиваются все мужчины, но для калеки она особенно трудна и мучительна.

Я понял, что уверенность в себе, основанная на одобрении посторонних до которого так падки многие сомневающиеся в себе люди, — не может стать надежным источником силы воли и решимости; напротив, она делает человека болезненно восприимчивым к любому замечанию по его адресу, к каждому возражению, к малейшему отпору, ко всякой неудаче.

Черпая у других необходимые им душевные силы, люди лишь создают почву для новых разочарований. Только внутренняя уверенность никогда не изменит человеку в нужный момент; она не способствует развитию качеств, которые могут ее же удушить.

Я мечтал стать писателем. Для этого я должен был сам участвовать в игре, а не оставаться зрителем. Нормальные отношения между мужчиной и женщиной, взаимное понимание и уверенность друг в друге необходимы, если хочешь по-настоящему понять человеческую натуру. Они необходимы также для разностороннего развития характера.

Жизнь в пансионе на Импириэл-стрит, где я наконец нашел пристанище, позволила мне шире общаться с людьми. Я хотел подружиться с мужчинами, которые могли бы научить меня обхождению с девушками. В многочисленных пансионах, через которые я прошел, хозяйки обязательно хотели постепенно подчинить своему влиянию каждого жильца; жилец должен был повиноваться установленным правилам и усвоить определенный кодекс поведения и склад мышления, приличествующий данному заведению, отчего у хозяек сознание своей власти, несомненно, увеличивалось.

Зачастую все интересы женщин, содержавших эти заведения, сосредоточивались на их жильцах: они старательно приглядывались к ним, следили за ними исподтишка, совали нос в их дела и старались постепенно прибрать их к рукам.

Они составляли расписание, согласно которому, чем позже вы возвращались вечером домой, тем ниже были ваши моральные качества, — так, жильцы, возвращающиеся до одиннадцати часов ночи, были в их представлении людьми образцовой нравственности, те, кто приходил домой между одиннадцатью и полуночью, играли с огнем, те же, кто, крадучись, пробирались к себе после этого часа, глубоко погрязли в пороке.

В таких пансионах я никогда не заживался.

— Как только начинают вскрывать твои письма, — сказал мне один из соседей, — самое время сматывать удочки.

Мистер и миссис Шринк были слишком озабочены тем, как им уцелеть в мире жестокой конкуренции, чтобы интересоваться личной жизнью своих постояльцев. Они жили отдельно. Дом был просторный, и та его часть, где помещались хозяева, была отделена от комнат жильцов узким проходом, вход куда нам был заказан. Из своих покоев супруги Шринк каждое утро выходили бодрым, целеустремленным шагом, словно бросая вызов и своим ноющим суставам, и затруднительным жизненным обстоятельствам.

Энергичные манеры четы Шринк должны были демонстрировать окружающим их решительность — но заряда бодрости хватало не надолго: ведь для того, чтобы сохранять ее, нужна была цель и уверенность в том, что она достижима.

Супруги расставались в проходе. Мистер Шринк направлялся в столовую, где он поднимал шторы и кое-что менял в расположении ножей и вилок, тщательно разложенных им же самим накануне вечером. Миссис Шринк шла на кухню, наполняла чайник и начинала жарить отбивные котлеты.

Вернувшись, мистер Шринк резал хлеб и готовил тосты. Он стоял над тостером, погруженный в молчание, но мысли его витали далеко. Он механически переворачивал ломтики, намазывал их маслом и накладывал грудой на блюдо, занятый думами, которыми он иногда делился со мной.

— Для начала нужно каких-нибудь пятьдесят — шестьдесят монет, — сказал он мне как-то. — Я говорю жене — это, говорю, избавило бы нас от всяких забот. А сделать надо вот что — мне один парень советовал. Он уж который год такими делами занимается. Нужно, говорит, ходить по аукционным залам. Знаете, вроде того, что на Фицрое. Там бывает немного покупателей, люди думают, что в таком месте ничего хорошего не купишь.

Ходят больше к Тураку или какие еще там есть аукционные залы.

А на Фицрое, он говорит, он целыми мешками скупал разные инструменты, и в хорошем состоянии. Может, кто из рабочих потерял, а то заложил и не выкупил. В конце концов все они оказываются там. А еще бывает, жены загоняют эти вещички, чтобы разжиться парой монет. Чего там только не найдешь. Тот малый видел, как мебельные гарнитуры уходили за пятерку. Никто не подымал цену… Вот я и говорю — надо накупить всякой всячины, сложить у себя в комнате и затем давать объявления в «Эйдж», — о каждой вещи в отдельности, разумеется. И за все можно выручить втрое. Тот парень говорил, что он купил раз совершенно новый электрический чайник за пять монет. Чудеса просто. А эти проклятые меблирашки — что они дают? Одна только маета с ними. Никакой выгоды. Даже выйти из дому нельзя. Только зайдешь в пивную, и тебя сразу же зовут — то одно нужно, то другое. Да что там говорить.

Мистер Шринк был худощавый, седоволосый человек с большущим носом, и мягкими ненавязчивыми манерами. Зайдет в комнату, поправит картину, повернется и выйдет. Стучась в дверь, чтобы вручить счет за комнату, он виновато покашливал. Поливая аспидистрии, он принимал важный вид, а если просил о чем-нибудь, то лишь шепотом, словно хоронясь от жены; таким тоном он говорил, например: «Гасите свет пораньше, ладно?»

Глубокие морщины на лице, озабоченный, тревожный взгляд — все это заставляло думать, что перед тобой человек, многое переживший, — на самом же деле он просто всегда был чем-то недоволен. Ходил он слегка прихрамывая результат несчастного случая, происшедшего с ним на фабрике пятнадцать лет назад и уложившего его на несколько месяцев в постель.

Быть на положении выздоравливающего очень понравилось мистеру Шринку, и, раз убедившись, что жена может содержать его, пуская на квартиру постояльцев, он решил остаться в этом положении, пока не выиграет в лотерее или не разбогатеет благодаря удачной торговой сделке.

Конечно, нелегко было дожидаться этой блаженной минуты, особенно находясь непрестанно на глазах у супруги, которая с каждым днем все яснее давала понять, что считает себя мученицей, — но все же это было лучше, чем работать под наблюдением хозяина.