Империя (Под развалинами Помпеи) - Пьер Курти

Самого же Луция Крепу можно охарактеризовать несколькими словами.

Первоначально всякий, кто только знал его, не называл его иначе, как каменщиком, хотя на дверях его квартиры красовалась надпись Sculptoria, скульпторная, а над ней качалась на ветру в виде вывески уродливая фигура, долженствовавшая изображать собой знаменитого скульптора Фидия; но с того дня, как Крепа объявил, что трудится над конной статуей императора Августа, никто не позволял себе отказывать ему в звании скульптора.

Но прочие скульпторы не замедлили открыть, что Крепа, некоторое время перед тем, исчезал из города и, находясь в Геркулануме, скопировал там бронзового коня, сделанного каким-то греческим художником для монумента Нония Бальбы. Так как произведение Крепы было ничем иным, как приторной лестью царствовавшему тогда цезарю, то на этого артиста одни смотрели, по-прежнему, как на бездарного каменщика, а другие игнорировали его, что нередко убийственнее презрения.

Крепа же, величая сам себя художником, мстил публике за ее презрение и равнодушие к нему тем, что подобно Тереиту нападал на людей самых добродетельных и честных.

Пошлый льстец цезаря был чужд, разумеется, всяких либеральных мыслей и увивался вокруг каждого более или менее влиятельного по своему официальному положению человека; но все это было мало известно простому народу. В тот вечер, о котором идет речь, Крепа вмешался в среду агитаторов и явился одним из первых в Hospitium Nucis, хозяин которого на этот раз встретил его очень ласково.

Помпеяне пришли на собрание в значительном количестве: тут были не только рабочие и прочий люд, одетый в серые пуллаты, но и всадники, и сенаторы, которые не чуждаясь на этот раз простого народа, улыбались ему, пожимая руки кузнецу, дровнику и кожевнику и обмениваясь с ними любезными фразами или трепля их покровительственно по плечу.

В зале была устроена трибуна, у которой заняли места наиболее влиятельные и уважаемые лица из народа, а в стороне от трибуны, в подражание собраниям декурионов, было поставлено senaculum, т. е. кафедра для ораторов.

Когда было открыто заседание и начались прения, многие ораторы, хотя и из простого класса, произносили такие ясные и красноречивые речи, какие редко можно было слышать в собраниях декурионов.

Луций Крепа, как обыкновенно поступают такие люди в подобных случаях, не принимал никакого участия в прениях. Предоставив прочим восхвалять достоинства обоих кандидатов, Антония Игина и Кая Мунация Фауста, он предпочел заняться в это время напитками и болтовней с хозяйской служанкой.

Он успел уже пропустить несколько кружек, когда шумные голоса и аплодисменты присутствовавших на собрании привели его в себя. Оглянувшись, он по движению толпы, направлявшейся к выходу, догадался, что совещание окончилось.

– Как, неужели собрание уже окончилось? – спросил он хриплым голосом, глядя на уходивший народ помутившимися глазами.

– Окончилось, – отвечали ему из толпы, спешившей к выходу.

– А на чем порешили?

– Спроси у тех, которые сидели за трибуной.

В эту минуту нимфа, находившаяся у буфета и занимавшая Крепу весь вечер, сказала ему:

– А помнишь, Крепа, слово, которое ты дал? Антоний Игин – сын виноторговца, следовательно, из наших, и мы должны подать за него голос.

– Само собой разумеется, – с трудом пробормотал Луций Крепа, и вслед затем, пробравшись сквозь толпу, подошел к тому месту, где находились руководившие собранием.

– Кого решили избрать? – спросил он у них.

– Кая Мунация Фауста; разве ты не слышал и не видел, с каким единодушием согласились подавать за него голоса?

– Какие там голоса? Какой там Мунаций? Он не за народ… Он не для нас; мы не желаем тех, которые стремятся вверх.

– Дело уже кончено, писцы уже составили протокол, вот он, смотри.

– Вот что будет с вашим протоколом.

Произнести эти слова, разорвать на клочки протокол и рассеять их во все стороны было для Крепа делом одной минуты. В толпе же нашлись люди, которые аплодировали его самоуправству, не потому, что им была известна главная причина поступка Крепы, а просто ввиду всем известной склонности народа к скандалам; распорядители же бывшего собрания, пораженные случившимся, не выказали при этом ни малейшего протеста.

А на другой день, на форуме, на стенах базилики и на всех углах города было написано громадными красными и черными буквами:

A Iginum duumvirum vinarii о. v. f. т. е. виноторговцы предлагают, чтобы был избран (orat vos facatis) дуумвиром Антоний Игин.

Но это не прошло, однако, даром скульптору Луцию Крепе.

Накануне самых выборов, под вечер, матросы и рыболовы, прасолы и плотники, собравшись на улице Изобилия, где находилась мастерская скульптора, стали кричать:

– Выходи, Крепа, герой вина, выходи на улицу!

– Кто заплатил тебе третьего дня, пьяница?

– Выходи, мы заплатим тебе остальное.

Толпа увеличивалась, а вместе с тем усиливались крики и угрозы.

Мастерская не отворялась.

Толпа навалила на дверь с криками: «Отвори!», но ответа не было.

– Крепа, отзовись!

– Постойте, я узнаю, дома ли он, – воскликнул тут один молодой матрос и, вскочив в одно мгновенье на плечи своего соседа, ухватился руками за железную решетку окна мастерской Крепы и стал смотреть в окно.

– Ну? – спросил его прасол. – Ну что, дома ли Крепа?

– Нет, тут только его хозяин.

– Кто же это такой?

– Божественный цезарь Август, верхом на коне.

– Выведем его на улицу! Стыдно императору оставаться в такой нечистой и темной каморке.

Плотники стали ломать двери мастерской, моряки помогли им, а окружавшие их ободряли и подстрекали. Вскоре двери заскрипели, зашатались и упали, и толпа бросилась в мастерскую.

Счастьем было для Луция Крепы, что его в эту минуту не было дома, – он, по обыкновению, находился в гостинице «Орех», – иначе с ним разделались бы точно так, как с его цезарем Августом, сидевшим на коне.

– Отступитесь, отступитесь! – закричало разом несколько голосов и, вслед затем, послышался стук молотков по мраморным ногам цезарского коня. Вскоре и конь, и всадник были разбиты на куски.

Разъяренная толпа, обвязав веревками голову Августа, потащила ее с шумом и гамом по городским улицам и, дотащив до Стабийских ворот, бросила ее у самого входа в гостиницу, где происходила самая необузданная вакханалия.

Пораженный неожиданным шумом и узнав о его причине, Луций Крепа, бросив свою кружку, поспешил скрыться в один из соседних домов и оставался там всю ночь, дрожа за свою жизнь, оплакивая свое произведение и размышляя о печальных последствиях своей попытки из каменщика сделаться агитатором на выборах.