Дочери Лалады. Книга 2. В ожидании зимы - Неизв.

Её закрутили, окружили, довели до изнеможения, выжали досуха. Звонкая небесная высь качалась над головой, ноги гудели в запылившихся сапожках, а горло стало таким же сухим, как утоптанная земля двора… Но отдыхать было ещё нельзя: не со всеми гостями поплясала. Перед глазами плыли яркие пятна, и из-за них Дарёна уже не видела, в чьи ладони она в очередной раз вложила свои руки. А ноги вдруг предали её и подломились.

– Ох ты, – сказала обладательница этих ладоней, подхватывая девушку. – Что ж ты падаешь-то…

Золотая пыль ресниц, мышиный горошек глаз, брови-колосья… Обняв сильные плечи Тихомиры, Дарёна позволила ей унести себя из самой гущи пляски.

– Эй! – окликали гости. – Куда?..

– Всё, всё, невеста притомилась, – решительно отрезала та.

Соскользнув из спасительных объятий на лавку у стола, Дарёна выдохнула:

– Уфф…

Белозубая улыбка блеснула ей в ответ.

– Может, питья какого желаешь? – спросила Тихомира. – Мёду, квасу, сыты [35]?

– Водицы простой бы, – пробормотала девушка.

– Сей же час будет, – ответила гостья с севера и шагнула в проход.

Вернулась она действительно скоро – не успела Дарёна и толком дух перевести. Расписной деревянный ковшичек, который она поднесла к губам утомлённой невесты, был полон чистейшей, насыщенной ослепительным солнечным золотом воды. Первый жадный глоток обдал горло Дарёны холодом родниковых недр и бросил ей на плечи лёгкий плащ мурашек.

– Осторожно пей, а то горлышко застудишь, – ласково молвила Тихомира. – Из горного ключа водичка.

Холодная вода прогнала предобморочное марево, и Дарёна почувствовала себя освежённой и взбодрившейся. Утерев рот, она смущённо поблагодарила женщину-кошку и вернула ей ковшик. Та выпила остатки воды и улыбнулась влажно заблестевшими на солнце губами.

– А ты… семейная? Или, может быть, избранница у тебя есть? – взбрело вдруг в голову Дарёне спросить. И тут же она внутреннее съёжилась: «Что за чушь я несу…»

– Нету у меня пока никого, – ответила Тихомира, опуская удивительные золотые ресницы. – Работа и за семью, и за избранницу мне. Родительница моя в минувшем году в Тихой Роще упокоилась – позднее я у неё дитя, – а потому пришлось мне принимать нашу кузню в наследство и полное владение.

Светлая грусть коснулась смолистым дыханием сердца Дарёны при упоминании Тихой Рощи, где у подножий сосен круглый год росла самая сладкая земляника. Неловкое молчание запечатало уста девушки, а палец выводил на скатерти закорючки. Не принято было в Белых горах выражать соболезнования родным ушедших в Рощу дочерей Лалады, ибо смертью это, строго говоря, не являлось.

– А я вот скоро супругой обзаведусь, – не найдя, что сказать ещё, ответила Дарёна и тут же фыркнула, поняв, какую очевидность ляпнула – что-то вроде «вода мокрая». И, чтобы скорее отвлечь внимание от этой несуразности, спросила: – А что женщины-кошки на гульбе делают? Не знаешь?

– Ну… гуляют, вестимо, – уклончиво усмехнулась Тихомира.

– А как гуляют? – не удовлетворилась этим ответом Дарёна. – Напиваются, поди… вдрызг?

– Всякое случается, – вновь спрятав взгляд под золотыми щёточками ресниц, – сама скромность! – сказала оружейница-северянка. – Невестам этого лучше не ведать.

– Ну вот, опять «лучше не ведать»! – надулась Дарёна.

Однако не успела она как следует отдохнуть, как её опять подхватили под белы рученьки – и на реку с девушками. Возглавляла это шествие матушка Крылинка.

– Чтоб потом не плакать, перед свадьбой все слёзы надобно вылить, – повторила она озадачившие Дарёну накануне слова.

Дарёне предписывалось сесть у воды и голосить, расплетая волосы. Оплакивание косы – так это называлось, но, каким бы ни было название у этого обряда, он казался Дарёне нелепым, ненужным и невыполнимым. На глазах не чувствовалось и намёка на слёзы – даже близко не было, а притворный вой звучал наигранно и глупо.

– Надо, моя голубка, надо, – квохтала Крылинка. – Девушки тебе пособят.

И они пособили… Так пособили, что хоть уши затыкай! Кто котёночьи-тоненько, кто однозвучно и гнусаво, кто заливисто и на разные лады, а кто неожиданно басовито – завыли, заплакали девушки, и только Дарёна посреди всего этого «горя» корчилась и зажимала рот, чтобы сдержать невыносимо щекотный смех.

– Не смейся – плачь! – сердилась Крылинка, уперев руки в бока. – Сейчас не выплачешься – опосля слёзы лить придётся…

Девушки с воем расплетали Дарёне волосы, пропускали пряди меж пальцев, осыпали лепестками цветов из своих венков. Некоторые так ответственно отнеслись к этому делу и так прониклись духом обряда, что по щекам у них катились взаправдашние слёзы…

– Нет, матушка Крылинка, ну бред же! – сквозь смех взмолилась Дарёна. – Не могу я плакать, когда на душе светло и птицы поют!

– Эх, ты, – вздохнула та. – Вот помяни моё слово – наплачешься…

– Нет, матушка Крылинка, – ласково сжимая её руку меж своих ладоней, заверила Дарёна. – Не наплачусь. Мы с Младой любим друг друга и в ладу жить будем. Она не обидит меня!

Крылинка лишь покачала головой, а Дарёна нежилась на солнышке и щурилась от нестерпимого блеска водной глади… Чудесный всё-таки день выдался, весна в силу вошла, а там и лето на пороге.

Всё кончается – завершился и девичник; вытянулись тени на земле, загустело золото солнца, становясь янтарём. Гостьи потрезвее, заботясь об односельчанках, провожали домой тех, кто основательно набрался, а то, не ровен час, спьяну и проход не туда выведет; для них праздник был кончен, а вот хозяевам осталось ещё много хлопот – уборка и мытьё посуды. Тихомира оставалась в доме Твердяны на время работы над перековкой меча, и они стояли под яблоней, провожая народ и что-то вполголоса обсуждая. Северянка сняла шапку, чтобы остудить голову посвежевшим вечерним воздухом, и вдоль её спины повисла белокурая коса – светлее белёного льна. Хороша была Тихомира, и девушки по ней, должно быть, вздыхали и сохли, но сердце Дарёны принадлежало чёрной кошке с синими яхонтами глаз.

Вот уже и ночь смотрела сверху многоглазой звёздной бездной, а Дарёне всё не спалось… Ёжась у открытого окна, – не до конца прогревшаяся земля ещё дышала холодом по ночам – Дарёна считала звёзды и думала. Нырять памятью в пёстрый поток минувшего дня было и сладко, и тягостно. «Как-то там Лаладин сон оброненный – завял, поди, или, быть может, затоптали его, бедненького?.. Надо будет на то озерцо сходить, прощенья у его собратьев попросить… – Шмыганье носом, зябкое движение плеч – и новый виток дум: – Какая у Тихомиры голова гладкая, даже синим не отливает – так светлы её волосы… Глаза – мышиный горошек. Хм, что-то гороху захотелось сладенького, в хрустких сочных стручках – когда-то он ещё будет… Всё лето впереди… Матушка опять вещей детских подсунула. Одеяльце лоскутное в колыбельку… Все ждут, когда дитя под сердцем понесу: и она, и Крылинка, и Рагна с Зорицей. Стоит пошатнуться, побледнеть, а они уже: “Крови месячные когда последний раз были?” Ох… Что там Млада поделывает, хотелось бы мне знать?»

Поняв, что сон убежал от неё далеко, Дарёна решила позаниматься шитьём, чтоб скоротать тягучее ночное время. Зажгла лампу (хоть матушка Крылинка и говорила беречь масло), уселась за столик для рукоделия, привычно отыскала у себя в груди тёплый комочек света Лалады и покормила иголку, уколов палец – ряд этих действий вызвал у неё долгий сладкий зевок. А может, лечь всё же? Или – ладно уж, раз села за работу… Последнюю рубашку для Млады осталось довышивать.

Не успела она вышить и одной петушиной головки, как за плечом у неё мелькнуло что-то белое с красным. Хоть и видела Дарёна, что в Белых горах бояться некого, но игольчатый холодок испуга всё же царапнул её.

– Что не спишь, Дарёнушка? Из окошка дует – простудишься, лада… Этого ещё нам не хватало накануне свадьбы!

Знакомый и любимый голос тепло защекотал ей шею, но к нему примешивался запах хмельного питья, да и выговор был не совсем тот, что всегда… Дарёна обернулась и застыла: Млада влезла к ней в окно в мятой и сырой одежде, заляпанной кровью так, словно женщина-кошка купалась в чане с потрохами. Взгляд был отнюдь не мутным от выпитого, напротив – сверкал голубыми молниями, и Дарёны коснулось солоноватое будоражащее веяние, пахнувшее п?том, травами, ветром, свободой и дымом.

– Млада! – шёпотом ахнула девушка. – Ты что? Что стряслось, ты ранена?

– Ой… – Глянув на себя, женщина-кошка только сейчас обнаружила, в каком она виде, хмыкнула, фыркнула, и её глаза превратились в блестящие смешливые щёлочки. – Нет… Ты не бойся, ладушка. С рыбалки я, рыбья это кровь. Так соскучилась по тебе, так… м-м… – Млада дохнула чувственным стоном Дарёне в губы. – Так спешила к тебе, что даже и не глянула, что переодеться надобно… Прости, милая.

Её кудри пропитались запахом дыма и речной воды, а от рук, которыми она, стоя на коленях, беспорядочно ласкала лицо и плечи Дарёны, пахло рыбой.