О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

завертелась мельница серого литературного террора. Собственно содержательных, узкосодержательных причин я не могу найти. Если кто, например, не подходил из-за «религиозности» – то другой кощунствовал, и тоже не подходил. Кто из-за «заумности» – а кто проще простого… Так и прожили те, чей дебют должен был прийтись на середину 1960-х – начало 1970-х годов. Лишенные всякой встречи с открытым читателем, лишенные даже критики и обличений и права быть упомянутыми публично. Гордиться можно только тем, что ни один скверный поэт прошлого не удостоен у нас этой чести, зато лучшие поэты XX века наделены ею вполне или отчасти. Но такое соседство не должно льстить. Вот, например, два очевидных последствия серого литературного террора.

Первое

Поэту трудно быть ненужным – вернее, трудно быть ненужным поэтом. Ненужного поэта можно сравнить с ненужным оперным певцом, с ненужным архитектором и т. п. Свои способности они где-нибудь отчасти проявят – но как отчасти! Сравнение кажется несправедливым: условия и средства, необходимые для стихотворства, минимальны – это не оркестр, не строительные материалы, этого и в тюрьме не отнимут. Но, не имея столь наглядного материального поля действия, лирика так же несоразмерна с частным бытом, как опера – в другом отношении:

Писатель, если только он

Есть нерв великого народа…

Лирика соотносится с высоким стилем жизни, с большим стилем, какого нет в частном быте. «Вторая культура», которую создали замолчанные поколения, не дает ни большого стиля публичной жизни «среди чужих», ни большого стиля одиночества. Это более или менее пространный круг «своих», а дурнее среды для творческого развития не придумаешь. Если б серый террор, молчаливое внушение сочинителю, что его нет, что без него прекрасно обходятся, продолжался лет пять, ну, десять в каждой жизни, – может, это было бы плодотворное испытание. Взыскательный автор сам себе может дать испытательный срок от сочинения до публикации в девять горациевых лет. Но в обильных и ничем впереди не ограниченных дозах это уже проба на героизм, а художественная одаренность таких проб обычно не выдерживает, да и не обязана выдерживать. И большинство поэтов «второй культуры» если не прощаются с сочинительством, то пишут «то же, но хуже», из года в год, и в 35 беднее и слабее, чем в 25. У примерных же соцреалистов пути вообще не бывает, такой уж это метод. Их путь определяется линией партии, а в эстетике эта линия близка к точке.

Второе

Известно, что попытка сказать независимое слово приведет, и мгновенно, к тому, что этого слова не услышат те, к кому оно обращено. Есть несколько проторенных путей в обход:

– можно, например, раскидать «независимые» слова там-сям среди благонамеренных, которые тренированный читатель поймет, как нужно;

– можно сказать непонятно: сверхсциентистским или еще каким-нибудь, неведомым цензору, языком или по поводу такого предмета, где ничего такого не ждут, и т. д. и т. п.;

– можно, наконец, сказать все что хочешь, но так, будто вообще ничего не говорится. Технологию этого, самого изощренного, эзопова языка я не могу описать. Может, суть ее в том, что автор такого высказывания, например, академик, или лауреат какой-нибудь премии, или чем-то еще в прошлом заслужил невнимание цензора. Это тактика для людей с утвержденной репутацией.

Перечисленные и, наверное, еще многие формы кукиша в кармане, конечно, унизительны, кроме того, они сподручны для публициста, но никак не для художника.

Но главное еще не в этом. То, что маскируется от цензора, маскируется и от читателя – ведь он, как правило, не более проницателен. Те, кто «умеют читать», – это почти те же «свои» из второй культуры. Цель, поставленная цензурой перед всеми авторами и живыми и мертвыми: не тронуть сознания читателя, не остановить его на путях внутренней рутины, не поставить хотя бы перед недоумением, – эту цель авторы эзоповых сочинений прекрасно исполняют. Исполняют уже одним своим смиренным видом – видом принципиальной лояльности при некоторых расхождениях, притворность которого совершенно ничего не значит.

Дело в том, что акт речи, может, важнее ее непосредственного содержания: старые ли, всем известные вещи говорятся (а главные вещи почти все – старые и известные), но взятый на себя акт высказывания и оглашения их – это акт свидетельства, то есть ответственности за их реальность. А мало ли вещей, которые только тогда и реальны, когда есть хоть кто-то, отвечающий за их реальность и истинность? Я хотела сказать: все, кроме естественнонаучных, – но вспоминаю, что и естественнонаучные требуют своих мучеников, случается, и не во времена Галилея… Да, область «исповеднических истин» расширена у нас необыкновенно. Но парадокс в том, что, сколько бы она ни расширялась, все безопаснее и комфортабельнее становится научная, художественная и общественная деятельность. Скажи вначале, что то, что ты скажешь, можно считать, и не говорится, что это ничего существенного не значит – и дальше можно сообщить и «критику», и «мистику», и «объективизм» (с некоторыми вводными предложениями, кавычками, ссылками, правда). И еще считать это своим стратегическим триумфом. Можно, наоборот, отказ от ответственности за собственную речь сделать не предисловием, а послесловием, как в случаях «раскаяний», но про эти тяжелые случаи не хочется говорить мимоходом…

Старый анекдот про раскидывание пустых листовок печально реалистичен. Акт речи, о каком я говорю, вовсе не политическая акция. Так, вглядевшись пристальней во что-нибудь из того, что мы полагаем «бессмертной строкой» или счастливой находкой в другом искусстве, – что мы там обнаружим? С материальной, профессиональной, содержательной, аналитической точки зрения – что особенного? И вроде бы – ничего. Какой-нибудь банальный «прием», какую-нибудь саму собой разумеющуюся «мысль» и т. п. Но там-то и есть надматериальная, надпластическая энергия убежденности говорящего, которая и преображает всю пластику, размещает все «приемы» и «мысли» в своем силовом поле. Там, в шедеврах, и есть полнота акта высказывания, полнота желания огласить, воплотить, поновить – говоря по-старинному – вот это. Этот, допустим, банальный ход, эту, старее Екклезиаста, мысль – эту реальность, эту правду. Так что, приняв стратегию отчуждения от собственной речи, можно обыграть только себя – насчет своей чистой совести, может, еще таких же, давно обыгранных людей. Надежда обыграть дьявола, приняв его условия игры, безумна. С таким партнером в игры не играют.

В 1960-е годы техника подтекстов и аллюзий расцвела необыкновенно. Она и не казалась такой бесплодной и смешной, как позже: это, казалось, первый шаг, еще немного – и все будет сказано не в притчах. Социально-злободневный подтекст всего, за что брались в 1960-е годы, вытеснял самый текст. Предел виртуозности в такой технике – внедрить подтекст в самый правоверный текст, в трактовку