Среди пуль - Александр Проханов

Не было страха, а были веселье, восторг. Белосельцев приподнялся, оглядывая баррикаду, других приподнявшихся защитников. Все они видели друг друга, ободряли, понимали без слов. Единым порывом, единым броском были готовы метнуться вперед, и там, на липком асфальте, сойтись в последней схватке, погибая не в тупой покорности, не в постылой тоске, не в клетке, не в застенке, а в открытом бою.

Белосельцев чувствовал, что и другие защитники переживают подобное. Инженер, творец космических кораблей, высунулся по пояс, сжимая в руках камень, готовый метнуть его в атакующих. Казак сбил на затылок папаху. Он примыкал к автомату штык, чтобы, расстреляв рожок, кинуться в штыковую. Офицер-отставник держал за горлышко бутылку, отведя руку, готовый сильным взмахом перекинуть ее через арматуру, чтобы поджечь солдатские сапоги огненной жижей.

Белосельцев смотрел на приближавшуюся шеренгу, выбирал цель. Перед цепью, на несколько шагов опережая солдат, шагал офицер. Без каски, в фуражке с кокардой, он держал маленькую рацию, оглядывался на цепь, взмахивал рукой, торопил. Его и выбрал в качестве цели Белосельцев, направил на него пистолет, помещая его голову и фуражку в прорезь, крепче устанавливая локоть на железной бочке.

Он чувствовал на расстоянии его резкие движения, его торопливое дыхание, казалось, различал его окрики. И вдруг недавнее нетерпение, желание немедленной схватки исчезли. Сменились растерянностью. Он, Белосельцев, русский человек, сейчас пошлет пулю в другого русского, срежет его здесь, в русской столице. Этот неведомый ему офицер, быть может, когда-то летел с ним в одном самолете из Кандагара в Кабул или сидел в офицерской столовой в Гиндже, или его захмелевший голос слышал Белосельцев сквозь окно офицерского модуля в сухумском батальоне. Неужели теперь он нажмет на спусковой крючок?

Он отвел оружие и стал смотреть, как приближается цепь. Он не чувствовал ни страха, ни ненависти, а одну пустоту и тоску.

Но и это продолжалось мгновение. Словно под сердцем у него загорелась малая горячая точка. Она росла, расширялась, как ожог. Становилась дыханием, молитвой. Он обнимал этой молитвой всех, защищавших баррикаду, и тех, кто остался за спиной у костров и палаток, и тех, кто занимал оборону в переходах и вестибюлях дворца, и высоких ангелов с синими нимбами. Он скликал Духов Света, направлял их на пустынную улицу навстречу солдатам. Запрещал шагать, слепил глаза их офицерам.

Отец Владимир стоял на коленях, кланялся шедшим солдатам, поднимал над головой икону, посылал ею латунные зайчики. Женщина-беженка схватила дочку, подняла над баррикадой, показывая ее солдатам. Длинноволосый юноша положил на колени гитару, бил и бил по рокочущим струнам. Клокотов с блокнотом что-то мгновенно, на лету, вписывал в сырые страницы, махал блокнотом, словно отгонял солдат. Высокие синекрылые ангелы, наклонив под фонарями свои нимбы, полетели к солдатам, стали сражаться над их головами с Духами Тьмы, поражать их. Слепящие фары грузовиков погасли одна за другой. Шеренга солдат остановилась, обратилась вспять, мерно стуча сапогами, пошла обратно, оставляя пустую улицу с двумя черными оброненными касками…

Баррикада ликовала, улюлюкала, свистела. Белосельцев устало выбрался из сплетения проволоки, засовывая пистолет в кобуру. Он побрел к Дому Советов.

Глава тридцать седьмая

Он провел ночь в пустом депутатском кабинете с содранной дверной табличкой. Видно, хозяин кабинета был одним из тех, кто покинул опальный дворец. Перешел на сторону президента, получив за это мзду, или квартиру, или пост в правительстве, или просто обещания благополучия. Покинул остывающий, без воды и электричества Дом, напоследок, заметая следы, сорвав табличку со своим именем.

Белосельцев сдвинул стулья, улегся на них, кутаясь в свое сырое пальто. Он чувствовал сквозь сон, как остывающие стены вытягивают из него живое тепло. В других кабинетах на стульях, на полах, на сдвинутых столах спали люди. Казалось, стены высасывают их тепло, испаряют его наружу в холодную, мглистую ночь. Весь Дом, черный, недвижный, был окружен едва заметным туманом, как свежая могила.

Он слышал, как снаружи гудят моторы, завывают милицейские сирены. Что-то скрежещет и ахает. А когда проснулся в холодном свете, выглянул в окно, когда прошел по коридорам и выглянул в другие окна, выходившие на набережную, мэрию, американское посольство, на сквер, – обнаружил, что Дом Советов окружен кордонами и цепями солдат. Оплетен спиралями колючей проволоки, заблокирован рыжими поливальными машинами, поставленными встык, голова к голове. Холодный, белый, словно в льдистой шубе, дворец был ледяным островом, отделенным от материка. Материк был рядом, с хорошо различимыми мостами, высотными зданиями, проспектами, но был недостижим. Все они, населявшие Дом Советов, населяли льдину, оторвавшуюся от берега, сносимую в океан.

Он спустился на улицу, туда, где ночью на баррикаде готовились к отражению штурма. Баррикада была пустой. Вяло колыхался отсырелый андреевский стяг. Пустая улица была перегорожена рогатками с витками колючей проволоки. С равными интервалами стояли солдаты, на них обвислые до земли шинели, нахлобученные каски, висящие на ремнях автоматы. Сквозь цепь солдат из Дома Советов шли редкие торопливые люди, похожие на одиноких муравьев. Они покидали осажденное здание. Их пропускали, и они стыдливо торопились исчезнуть. Другие, желавшие пройти к Дому, толпились гурьбой за оцеплением. Их не пускали, они возмущались, давили на оцепление, а их оттесняли назад.

Казалось, на площади перед Домом остановился обоз. Повсюду стояли косые, наспех сооруженные тенты и шалаши из пленки, обрывков рубероида. Под ними от моросящего дождя спасались люди. Дымились костры, висели на шестах флажки – где красные, где андреевские, где черно-бело-золотые. Слышались песни, люди подбадривали себя.

Обходя это пестрое стойбище, Белосельцев подумал, что не хочет уходить отсюда, не желает возвращаться на материк. Это его место, его долгожданное пристанище. Здесь он чувствует себя свободным, среди таких же, как и он, выплывших на остров людей, не желавших жить на континенте, где утвердились зло, унижение, несвобода.

«Вот только Катя… – подумал он с болью и нежностью. – Ее не хватает…»

Эта мысль еще болела в нем, когда он увидел отца Владимира. Обрадовался, что близкий Кате человек возник тут же, стоило о ней подумать.

Отец Владимир вел крестный ход, в котором оказались еще несколько священников, женщины в черных платках, похожие на монахинь. За ними тянулась негустая вереница людей. Отец Владимир держал на груди икону, ту самую, которую возлагал на баррикаду, – Богородицу в медном окладе. Рядом поспевал тучный седобородый батюшка с серебряным крестом и кропилом. Женщина держала перед ним чашу с водой. Батюшка макал кропило, брызгал направо и налево, орошал палатки, костры, подбегавших баррикадников. Крестный ход пел. Слабые, нестройные песнопения возносились в дожде. Процессия удалялась к баррикаде, к оцеплению. Священник кропил перевернутые бочки и ящики, сцепления досок, колючую проволоку, брызгал на солдат с автоматами. Белосельцеву казалось, что этими прозрачными песнопениями, медными проблесками иконы, водяными брызгами возводится незримая стена вокруг осажденного Дома, заслоняющего его от бед. Злые силы устремляются со всех сторон на окруженное, обреченное место, но останавливаются, замирают, повисают в высоте, как рыбы, застрявшие в невидимой ячее. Дом Советов существует, спасается, огражденный прозрачной защитой.

Тут же на площадке маршировала шеренга высоченных, как на подбор, молодцов в камуфляже, в тяжелых башмаках. У всех была красно-белая эмблема, напоминавшая издали цветок розы. Позировали перед телекамерой. Останавливались, кидали вперед и вверх заостренные руки, восклицали: «Слава России!» Их снимал плюгавый бородатенький оператор. Он юлил, улыбался острой мордочкой, благодарил, просил пройтись, останавливал, вел телекамерой по русым головам, сильным плечам, шлепающим по брусчатке бутсам, по эмблемам на рукавах. Молодцы снисходительно улыбались, чувствовали свое над ним превосходство, были удовлетворены его к ним вниманием.

Белосельцев вспомнил установку Хозяина о «красно-коричневых» и «коммунофашистах». Хотел было вмешаться, остановить съемку. Но передумал. Злая воля Хозяина, воплощенная в бородатеньком, похожем на козлика и чертенка операторе, входила в соприкосновение с охраняющей силой удалявшегося крестного хода, с песнопениями, взмахами кропила, редкими проблесками тускло-золотистого образа. Злая воля ослаблялась, меркла. Остроморденький чертик с бородкой юлил, бил копытцами, крутил голым хвостиком. А мимо него широким шагом, запевая военную песню, проходили молодцы, выбрасывали вперед мускулистые руки, единым дыханием выкликали: «Слава России!»