Три повести - Владимир Лидин

— Мне незачем думать, — сказала Ирина твердо. — Сделайте мне операцию.

Он только отдувался, выпуская воздух через оттопыренные усы.

— Ах, молодежь… сама под нож ложится. Что немцы с ней сделали! — Он снова сдвинул очки на лоб и посмотрел на Ирину близорукими, совсем по-детски синенькими глазами, — Только, знаете ли, девочка, немцы меня за такие дела на балконе повесят, и с доской на груди. Я от них уже и так человек сто уволок.

Но он не мог скрыть довольства.

Два дня спустя Самаринов сделал ей операцию. Она лежала сначала в больнице, потом перебралась домой. Ей дали месячную отсрочку для явки. Месяц спустя она снова доставила справку на биржу труда. Ее долго продержали в приемной. Потом ей велели пройти в конец коридора — там помещалась комиссия. За столом сидел тощий, с сухим лицом и золотыми крапинками пломб на длинных передних зубах немецкий военный врач. Верхняя губа у него была коротка, и зубы торчали наружу. Второй был розовый, с полными щеками, в сером костюме, с уголком щегольского платочка в карманчике. Медицинская справка, которую доставила Ирина, лежала перед врачом на столе.

— Ваша справка недействительна, — сказал он. — Какие у вас боли, почему вы нуждаетесь в новой отсрочке?

Ирина рассказала ему все, как научил ее Самаринов.

— Разденьтесь. Я вас осмотрю, — приказал он. Она побледнела, по-видимому. — Можете не стесняться. Это мой ассистент, — добавил он, но по его дрогнувшим от скрытой улыбки губам она поняла, что он лжет.

— Меня уже осматривал врач, — сказала она. — Если вы сомневаетесь…

— Да, я сомневаюсь. Разденьтесь.

— Пусть сначала выйдет этот господин.

— Я вам объяснил, что это мой ассистент.

— Все равно, пусть он выйдет.

Ей показалось, что красные губы немца в сером костюме стали еще краснее.

— Милая барышня, не разыгрывайте здесь спектакль, — сказал врач. — Иначе я назначу вас немедленно для отправки на трудовые работы. Вы знаете, что немцы шутить не любят.

Ей пришлось раздеться. Она стояла униженная. Он приподнял на ней сорочку выше, чем это было нужно, и холодными пальцами пощупал шрам. Потом он надавил, выискивая болевые точки. Она пожаловалась на боли именно в том месте, где указал ей Самаринов. Немец вернулся к столу. Она застегивала блузку. Ее щеки горели.

— Хорошо. Я предоставлю вам отсрочку еще на две недели, но это будет последняя, — сказал он.

Он взял листок и вышел из комнаты. Она осталась вдвоем с немцем в сером костюме. Тот благодушно что-то насвистывал. Когда врач вышел, он сказал вдруг, поглядев ему вслед:

— Будет очень жаль, если милая барышня окажется где-нибудь в лагере. Можно устроить так, что вас никуда не пошлют.

— Как? — спросила она.

— Я дам вам справку, что вы работаете в немецкой фирме. Это будет фиктивная справка, вам не придется ничего делать. Вот адрес: это недалеко, на Сумской улице. Вы зайдете ко мне, и я дам вам такую справку.

— Что вы за это потребуете? — спросила она в упор.

— О, немного… — Он засмеялся. — Совсем немного. Я надеюсь, что мы оба останемся довольны друг другом.

Он сделал движение, чтобы обнять ее. Она оттолкнула его, и он больно ударился о несгораемый шкаф.

— Я постараюсь устроить вам хорошую работу в трудовом лагере, — произнес он злобно.

Вернулся врач.

— Отсрочка на две недели. Но это — последняя, — сказал он, не поглядев на нее.

Две недели спустя, когда новая медицинская справка все равно не помогла бы, перебрав все, что могло ее спасти, и ничего не найдя, Ирина в отчаянии решила пойти снова к Самаринову. Она знала теперь, что ее угонят или надо уйти куда-нибудь в глухой хутор, но оставить мать она не хотела. В кабинете Самаринова, поборов гордость, она заплакала. Он задвигал своими сердитыми бровками.

— Немцев, матушка, слезами не удивишь, — сказал он, оглянувшись, — вы вот что… пройдите-ка пока к Анне Ивановне. Там мы сообразим, как и что…

Она прошла через двор в знакомый ей домик. Анна Ивановна только что вернулась с работы.

— Ах, милая девочка, — сокрушенно вздохнула она, — когда же все эти наши мучения кончатся? Вы мне вот что скажите: ну, нам не удалось от немцев уйти, Николай Петрович тогда тифом болел… а вы-то, вы-то как же остались?

— Я не могла бросить мать, — сказала Ирина твердо. — А пока я приехала за ней, все дороги уже оказались отрезанными.

Анна Ивановна задумалась.

— Вот что, — сказала она затем, — у вас кошечки или домашней собаки нет? Может, где-нибудь раздобудете? Хотя все животные в Харькове передохли. Видите, если бы кошечка или собачка нашлась, — понизила она голос, — можно было бы доказать, что взбесилась… ну, а прививки, знаете, на сколько можно растянуть? На два месяца. А за два месяца много воды утечет. — Она задумалась. — Я вам, пожалуй, такую собачку достану. А соседям вы скажете, что приблудилась. У меня есть одна собачка на испытании.

Самаринов все это одобрил. К вечеру Ирина принесла домой какого-то чудом уцелевшего в городе пинчера. Его бока и даже уши были от голода плешивыми. Два дня спустя, исцарапав себе руку гвоздем, Ирина отвезла его обратно на станцию. Анна Ивановна выдала ей справку, что вследствие укуса собаки ей необходимо проделать курс прививок против бешенства.

Всю первую половину февраля шли бои под Корочей, под Белгородом, под Лозовой. Тысячи харьковских жителей были согнаны на рытье окопов под городом. В заснеженном парке лесничества спешно устанавливались новые батареи. Уже позакрывались на Сумской антикварные магазины, и пустовало кафе «Заходи еще», — немцам было сейчас не до старины и не до чашки кофе в кафе. Не один харьковский житель откуда-нибудь из-за грязного, заклеенного полосками бумаги окна наблюдал с облегчением, как носятся штабные машины по улицам и как тревога и плохо скрываемый страх сменили на лицах немцев былую самоуверенность… Нет, уже не пройдется с сигаркой в зубах по Сумской владелец магазина по скупке «русских ценностей, старинных икон, мебели, бронзы и фарфора»; уже не погрузится в деловые расчеты пайщик акционерного общества под загадочным названием «Одиаг»[37] и не рассядется за большим окном кафе группа немецких офицеров, поглядывая на мертвую, убитую ими, некогда полную жизни улицу…

Огромный Харьков со своими домами, в которых вымирали без света, без воды, без канализации жители; с остовами некогда величественных своих заводов; с парками, изрытыми окопами и блиндажами, огромный притворившийся умершим — люди боялись встречаться друг с другом — Харьков ждал. Он жил таинственной, непонятной для немцев, страшной для них жизнью сосредоточенного выжидания. Близко, уже на полдороге от Белгорода, гремела гроза. Ночью небо озарялось от вспышек из артиллерийских орудий…

Но всего этого Глечик уже не дождался. Только однажды, в конце января, вместе с грохотом взрыва в особнячке по соседству, по-праздничному осветилась на миг его жизнь. Он слышал крики, и топот, и сигнальные рожки пожарных и видел розовую ночь за окном, почти полуобморочно слабея от торжества… Не было уже ни зимнего сада с тропическими растениями на веранде особнячка, ни любителя этих растений, ни обычной генеральской прогулки по садику. Мертвые развалины скоро засыпал снег, и только позднее у себя во дворе Глечик нашел обломок фарфоровой вазы, видимо переброшенной взрывом. Но у него не хватило сил даже нагнуться, чтобы поднять его. Скрипочка покинуто висела на стене вымерзающего жилища: его пальцы распухли. Январь он еще пережил, обменяв на базаре одеяло на мешочек пшеницы. Но пшеницы хватило на две недели. В начале февраля накопившаяся за зиму стужа проникла во все углы комнаты, в которой лежал он, накрывшись пальто. Из холодной печурки при каждом ударе зимнего ветра несло холодом. Он вынуждал себя читать: чтение означало продолжение жизни. Но обморочная белизна, как облаком, заносила страницы. Тогда он откладывал книгу и прятал застывшую руку. Но предупредить кого-нибудь, что умирает, он уже не мог.

Глечика похоронили на двадцатый день после его смерти. Агния унесла домой книжку, которую он перед смертью читал: сказки Андерсена. На одной странице она нашла подчеркнутые, видимо, его рукой строки:

«Слушай же, слушай эпос года! Неистовство снежной бури, тяжелый сон зимней ночи — все исчезает, все забывается при звуке чудного пения бессмертной птицы народной песни!»

Но и сама она, Агния, сомневалась, что выживет.

VI

В конце марта Суровцев увел свой отряд в леса. Еще до того как Макеев вернулся из Харькова, отряд понес большие потери: часть людей была захвачена немцами ночью в большом селе Стародубовка; предателя, наведшего их, бывшего старосту Чуба, партизаны казнили, но потери были тяжелые; кроме того, немцы захватили оружие. Часть оружия в отбитом вскоре у немцев обозе добыли, но сильно пострадавший отряд был не способен к большим действиям. Суровцев получил приказание из штаба партизанского движения выждать в глухих местах время распутицы и затем соединиться с отрядом Олейника, действовавшим севернее, на Киевщине.