Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

настроения верхов оправдание Засулич в зале суда приобретает ещё более острый политический смысл. А учитывая нервное отношение русского образованного общества к проблеме телесных наказаний (боязнь быть высеченным даже дворянину — важный страх конца XVIII — первой половины XIX в.), понятно его горячее сочувствие к подсудимой, в том числе и вполне консервативно настроенных людей вроде Достоевского или Я. П. Полонского. Как прекрасно сформулировал Чичерин, в деле Засулич «[о]бщество, к которому в лице присяжных взывало правительство, не дало ему поддержки, ибо оно в своей совести осуждало систему, вызвавшую преступление, и боялось закрепить [её] своим приговором».

Хватая и карая направо и налево, широко используя административную ссылку, правительство, конечно, запугивало робкие натуры, но людей с чувством собственного достоинства делало своими врагами. Даже те, кто не одобрял террор, считали для себя морально невозможным поддерживать власть, допускающую подобный произвол. Недовольны им были и многие высокопоставленные бюрократы. Генерал-майор Е. В. Богданович утверждал в записке «О мерах борьбы с революционным движением» (1879), что полиция «делала и до сих пор делает множество бестактностей, раздражающих спокойных и честных граждан. Грубость в обращении с горожанами, самая неуместная придирчивость и заносчивость сделались общими местами». Д. Милютин в декабре 1879 г. отметил, что «вся Россия, можно сказать, объявлена в осадном положении», а в январе 1880-го — что «еженощные обыски и беспрестанные аресты не привели ни к какому положительному результату и только увеличивают общее недовольство и ропот. Никогда ещё не было предоставлено столько безграничного произвола администрации и полиции». Афористически выразился в 1881 г. А. А. Абаза: «Не следует бить нигилистов по спине всей России». Наконец, в официальном документе — журнале Верховной распорядительной комиссии за 24 марта 1880 г. — были отмечены «повторяющиеся случаи неправильного применения сих правил [правил производства дел политического характера от 1 сент. 1878 г.], сопряжённого с лишением свободы заподозренных в политической благонадёжности, без достаточных на то оснований».

Чтобы не быть голословным, приведём несколько примеров очевидного правительственного произвола. Вот, положим, история, случившаяся с Л. Н. Толстым в июле 1862 г., т. е. в самый разгар реформ, задолго до начала революционного террора. По вздорному доносу агента III отделения Шипова (дескать, владелец Ясной Поляны печатает какие-то запрещённые книги) в отсутствие хозяина жандармы, не имевшие на руках никакого ордера, обыскали весь дом, напугав тётку и сестру писателя, внимательно просмотрели его частную переписку, подняли ломом полы в конюшне, а в пруду пытались сетью выловить типографский станок. Обыск был также произведён в некоторых школах, основанных Толстым, и в имении его брата. Ничего подозрительного не нашли. Лев Николаевич был настолько оскорблён, что всерьёз думал навсегда покинуть Россию. Этого он не сделал, но школу свою и журнал закрыл. Через свою другую тётку, фрейлину, Толстой направил письмо на имя императора с требованием если не наказать, то обличить виновных в происшедшем. III отделение представило всеподданнейший доклад, в котором объяснило случившееся проживанием у Толстого студентов (учителей в его школе) «без ведома местного начальства». В итоге писателю объявили через тульского губернатора, что обыск был вызван «разными неблагоприятными сведениями» и что «Его Величеству благоугодно, чтобы принятая мера не имела собственно для графа Толстого никаких последствий». Толстой — представитель высшей аристократии, бывший боевой офицер, уже довольно известный литератор, племянник фрейлины в. к. Марии Николаевны. И он в ту пору нимало не либерал, а скорее консерватор, для которого Чернышевский — «клоповоняющий господин». Но это не спасает его от унизительного произвола, создающего впечатление, что Россия — страна, «где нельзя знать минутой вперёд, что меня, и сестру, и жену, и мать не скуют и не высекут… Вот как делает себе друзей правительство», — возмущался Лев Николаевич.

В 1871 г. художника Н. И. Крамского несколько раз вызывали на допросы в полицию «по секретному делу», выясняя, где он был прошлое и нынешнее лето. Напуганный живописец по совету А. Никитенко обратился прямо к Ф. Трепову за разъяснениями. Выяснилось, что Иван Николаевич с 1863 г. находится в некоем списке подозрительных лиц — в связи с выходом передвижников из Академии художеств. Трепов велел вычеркнуть его из этого списка, в котором, по словам петербургского полицмейстера, числилось до 6 тыс. (!) человек.

В апреле 1879 г. черниговского мирового судью, либерального земца И. И. Петрункевича в административном порядке, без предъявления какого-либо обвинения, несмотря на судейскую неприкосновенность, выслали в Костромскую губернию. Позже он был переведён в Смоленск, затем в Тверь — и в общей сложности пробыл в ссылке семь лет, так и не представ перед судом. В мемуарах Иван Ильич так передаёт свои переживания в то время, когда двое жандармов повезли его в неизвестном направлении: «Хотя полное неуважение к закону и произвол власти составляли отличительную черту нашего государственного управления, хотя я никогда не разделял официального учения наших законоведов, что Российская Держава управляется на точном основании законов и тем будто бы отличается от азиатских деспотий, которые управляются самовластной волей своих деспотов, но в то же время в глубине моего сознания всё-таки таилась мысль, что постепенно, шаг за шагом, мы подвигаемся вперёд к завоеванию права и усвояем взгляды и привычки европейских конституционных народов и государств. Мне казалось, что… судебной реформой сделан в этом направлении большой шаг и что, будучи уже 10 лет мировым судьёй, лично я обеспечен в своей несменяемости без суда, как судья. И вдруг всё это оказалось иллюзией, рассеявшейся как дым, и выходило, что все мы не граждане, имеющие определённые законом права, а обыватели и что, по надобности, никакой закон не защищает нас от произвола власти».

В. Г. Короленко, будучи студентом Петровской академии, в 1876 г. за участие в студенческих волнениях и за подачу коллективного протеста был исключён из числа учащихся и выслан из Москвы на год. В 1878 г. в Петербурге последовал второй арест начинающего литератора за то, что он предоставил квартиру для проживания бежавшему из ссылки участнику «хождения в народ». После третьего ареста в 1879 г. Короленко, без суда и следствия, как политически неблагонадёжный субъект, шесть лет провёл в тюрьмах и ссылках. Административной ссылке подверглись также его три брата и муж сестры. Размышляя на склоне лет о прошлом, Владимир Галактионович отмечал, что «степень тогдашней моей преступности даже у нас, с точки зрения даже наших законов, оставалась самое большее в области намерений и предположений, едва ли караемых», но самодержавию «[б]ороться приходилось с настроением, разлитым в воздухе, а наша власть гонялась за отдельными проявлениями и привыкла стрелять по воробьям из пушек. Самые законы она стала приспособлять к этой пальбе».

В 1872 г. учительница женской гимназии Е. А. Латышева оказалась на несколько часов под арестом в полиции только за короткие волосы и за очки,