Романтика неба - Борис Тихомолов

«Убит!.. А бомбы-то не сброшены!..»

Левой рукой отжимаю штурвал и, глядя вниз, на мелькающее месиво фашистских войск, правой рукой тянусь к рукоятке аварийного бомбосбрасывателя. Скорей, скорей, под нами еще враг!..

Но штурман поворачивает голову, смотрит на меня с явной усмешкой:

— Ты чего там? Погоди, я сам…

Я оторопело отдергиваю руку:

— Колька! Ты жив?..

— Жив, конечно, — говорит Евсеев, поднимаясь на колени.

— И не ранен?

— Нет. Откуда взял?

Я озлился:

— Какого ж черта ты упал?!

Евсеев хмыкул и иронически спокойно:

— А какого черта ты дрыгнул самолетом?

Моментально прихожу в себя. Мне неловко. Да, я действительно дрыгнул самолетом, но по какой причине? Ах, да! Кто-то, кажется, кричал.

Спрашиваю грозно:

— Кто орал?

Молчание. Потом робкое:

— Это я, товарищ командир. Заяц…

— А что случилось? Ты ранен?

— Нет, товарищ командир, — виновато отвечает радист. — Я просто хотел сказать, что сильно стреляют…

Ну что ему скажешь на это?

Самолет тем временем пробился вверх, в розовый свет заходящего солнца. В ясном-ясном небе висели комариной тучей наши самолеты. Было видно, как сыпались стальные чушки, а навстречу им из-за облаков вставали черные столбы дыма.

Мирное задание

Декабрь совсем никудышный. Туман. Мы изнываем от безделья. Шахматы, шашки — все надоело. Полк располагается в бывшем подмосковном санатории. Спим по-барски, на широких кроватях с пружинными матрацами. Хорошо! Но скучно, потому что не летаем. Здесь сказывается не только привычка, но и бессознательный страх утратить, притупить чувство воздуха.

Внизу, на первом этаже, стоит бильярдный стол с тяжелыми шарами. Здесь всегда шумно. Играем в «американку» — на высадку. Я разошелся — гоняю четвертую партию.

Открывается дверь, входит замкомандира полка подполковник Назаров, В руках кипа газет.

— Ребята, указ!

Все бросаются к вошедшему, хватают из рук газеты.

Сердце мое замирает на несколько мгновений, но я не двигаюсь с места. «Мне еще рано смотреть указы, — говорю я сам себе. — Я еще в полку недавно, всего семь месяцев…»

Ребята шумят:

— Братцы, Мотасова наградили!

— И Васькина!

— Орден Красного Знамени!

— О-о-о! Серегу Балалова орденом Ленина!

— Молодец, Серега! Поздравляем!

— И Петухова!

— Ой, сколько тут наших!

Ловлю себя на том, что ощущаю колючее чувство обиды. Все-таки как-никак летаем мы неплохо. И вылетов достаточно. Могли бы, кажется, подбросить орденок…

Вдруг слышу: называют мою фамилию. Я вздрагиваю, роняю кий. Боюсь повернуться: «Неужели? Интересно, что? Наверное, орден Красного Знамени!»

— Ты что? Тебе плохо? Побледнел весь.

Я вижу обеспокоенное лицо Назарова. Прихожу в себя. С трудом подавляю желание — обнять его на радостях.

— Нет, совсем не плохо, наоборот!

— Тогда валяй в штаб, тебя командир вызывает.

Я моргаю глазами. До меня не доходит смысл сказанного.

— Что-о?.. Куда-а-а?..

— В штаб, говорю, быстро!

В штабе меня ожидало задание, весьма мирное и прозаическое: какой-то экипаж, возвращаясь с боевого задания, попал в пургу, залетел аж к Волге и сел там с пустыми баками на брюхо где-то возле Кинешмы. Самолет цел. Техники поставили его на шасси, а сейчас машину нужно перегнать на ближайший аэродром, а затем в полк.

— До Кинешмы поедешь поездом, — сказал командир. — Вот тебе билет. Сухой паек уже в машине. Собирайся, я отвезу тебя на вокзал.

Я почесал затылок. У меня в душе все еще не растаяла горечь только что пережитого разочарования. «Ладно, — подумалось мне, — ехать так ехать, я человек покладистый. Но почему выбор пал именно на меня?»

Командир понял мои мысли без слов: они были написаны на моем лице. Положив оба локтя на стол, он наклонился ко мне, заглянул в глаза и сказал довольно строго:

— Это персональное указание командира дивизии. Во-первых, потому что ты гражданский летчик и приведешь машину домой без штурмана; во-вторых, или, пожалуй, это во-первых, уж очень мала там площадка. Очень. Понял? Ну вот, мы на тебя и надеемся. — Командир посмотрел на часы и заторопился: — Давай собирайся, быстро! Опоздаем к поезду.

…Было безветренно и морозно — градусов под тридцать, не меньше. Но мне жарко. Я в меховом комбинезоне и унтах шагаю в сопровождении моториста к самолету. Снег почти по пояс. Он выпал за ночь и повис громадными комьями на пригнувшихся лапах елей. Кашлянешь или крикнешь громко — тотчас же обвал. На голову, за воротник. И долго потом висит в воздухе прозрачная, сверкающая на солнце всеми цветами радуги кисея.

На душе моей неуютно. Не нравится мне этот лес, молчаливый, высокий. Ох, трудно, наверное, будет взлетать! Вдобавок и ветра нет. Плохо. А потом еще — как моторы, после вынужденных посадок они всегда барахлят…

Наконец мы вышли на полянку. Вот и самолет. Стоит как раз посередине. Я остановился, окинул взглядом поле, и у меня от тоски засосало под ложечкой. Площадка была мала, очень мала и неудобна для взлета. Ребристая волнистость снега привлекла мое внимание. Моторист, перехвативший мой взгляд, сказал, нажимая на «о», таким голосом, будто это он виноват во всем:

— Здесь было картофельное поле.

Вон как! Ясно. Черт бы их побрал, эти борозды. И ведь надо же так — как раз поперек взлета… А тут еще ветра нет.

Площадка склонялась к югу. Под уклон удобно взлетать, но там, в конце, в неприятной близости сплошной стеной стояли сосны. На северной стороне сосен близко не было. Какой-то кустарник, заваленный снегом, да высокие пни. Но о взлете на подъем нечего было и думать.

Чем больше я изучал обстановку, тем тоскливей становилось у меня на душе. Взлетать с такой площадки, да еще на самолете, пролежавшем полмесяца под снегом, явно было нельзя. Здесь вся надежда на моторы, а на них-то я как раз меньше всего и надеялся. Чихнет хоть раз на взлете — и конец! Имел ли я право рисковать людьми, которых повезу отсюда? Нет, такого права мне никто не давал. Надо отказаться от этой сумасбродной затеи. Так будет лучше и честней. Но вместе с тем…

И начались мучительные взвешивания. Разум говорил одно, сердце твердило другое. Тут было все: и разыгравшееся самолюбие (недаром же послали именно меня!), и страх, и опять самолюбие. Ведь если я откажусь, значит, этот самолет останется здесь как свидетельство моего бессилия! С какими глазами я вернусь в полк? Командир пошлет другого летчика, и он взлетит, а скорее всего разобьется. Как я буду тогда себя чувствовать?

Так говорило сердце. Но разум, холодный разум был неумолим. Уж очень, очень велик был риск! Велик и смертельно опасен. На карту ставилась жизнь не только моя, но и этих вот копошащихся возле машины пяти человек.