Весь Хайнлайн. Кот, проходящий сквозь стены - Роберт Хайнлайн

Брайни обнял меня одной рукой, и я положила книгу ему на колени.

— Обрати внимание на дату издания — 1824 год. Но изображены здесь в основном сцены Древней Греции и Рима, лишь одна гравюра изображает Египет. Отец говорил, что эти гравюры, хотя они и созданы меньше ста лет назад, повторяют сюжеты фресок публичных домов Помпеи, но намного превосходят эти фрески в художественном отношении.

— Доктор Джонсон бывал в Помпее?

— Нет, не думаю. С отцом никогда ничего точно не известно. Правда, он говорил, что видел фотографии с помпейских фресок в Чикаго — то ли в Северо-Западном музее, то ли в каком-то еще.

— Но где он взял эту книгу? Мне жаль осквернять твою невинность, но эти картинки могли бы обеспечить нам долгий отдых за казенный счет согласно акту Комстока, если бы нас с ними поймали.

— Вот именно «если бы». Отец требовал, чтобы я как можно тщательнее изучила законы — чтобы не попасться, когда буду их нарушать. Если он и признавал закон, то лишь в этом смысле.

— Мне уже ясно, что твой отец — подрывной элемент, разлагающий пример для молодежи, порочный старик. Я им бесконечно восхищаюсь и надеюсь стать таким же, как он.

— А я его люблю безумно, mon homme[102]. Он мог бы получить меня, стоило ему шевельнуть бровью. Но он этого не сделал.

— Я знаю, любимая. Знаю с тех пор, как мы с тобой познакомились.

— Да. Он отверг меня — и когда-нибудь за это поплатится. Но я хотела бы последовать его совету относительно изучения законов. Как ты думаешь, можно мне посещать городское юридическое училище — если я выкрою плату за обучение из хозяйственных денег?

— Почему бы и нет. А выкраивать плату из хозяйственных денег не придется — теперь мы можем себе позволить учить тебя чему угодно. Ну, хватит о пустяках — мы говорим о сексе. Секс — вот что заставляет вращаться земной шар. Переверни-ка страничку.

— Да, сэр. Миссионерская поза — даже священники ее признают. Следующая поза почти так же широко применяется, хотя миссис Гранди, должно быть, никогда не ложится сверху. А вот этого миссис Гранди определенно не делает, хотя все прочие делают, — говорил отец. И добавлял, что джентльмен, который совокупляется с леди сзади и стоя, может одновременно нажимать на ее кнопку, чтобы обеспечить удовольствие и ей. Далее. О-о! Брайни, когда-нибудь, когда разбогатеем, мы заведем себе кровать как раз такой высоты, чтобы я могла лечь вот так, задрав ноги, а ты — войти в меня стоя, не сгибаясь при этом в три погибели. Мне нравится эта поза, и тебе тоже, но при нашей последней попытке у тебя затекли ноги и ты под конец весь дрожал от усталости. Дорогой, я хочу, чтобы тебе было так же хорошо, как и мне — то есть ужасно хорошо.

— Леди, вы джентльмен.

— О, благодарю, сэр, если это не шутка.

— Нет. Леди в большинстве своем — не джентльмены: вытворяют такое, отчего мужчина дней на десять выходит из строя, а им хоть бы что. Моя Мо не такая. Она ведет честную игру и не пользуется привилегиями своего пола.

— Нет, пользуюсь. Когда выбиваю чек.

— Не путай меня своей логикой. Ты со всеми обращаешься по-людски, даже со своим бедным старым мужем. Я сделаю тебе такую кровать. Не только нужной вышины, но чтоб еще и не скрипела. Я этим займусь. Хочешь по-настоящему большую кровать, Мо? Чтобы уместились мы с тобой и еще Хэл и Джейн — или другие партнеры, кого захочешь.

— Боже, что за мысль! Я слышала, что у Энни Чамберс такая кровать.

— Я сделаю лучше. А где ты слышала про первую бандершу Канзас-Сити?

— На собрании дамского комитета. Миссис Банч порицала городские нравы, а я навострила уши и держала рот на замке. Милый, я буду счастлива, когда ты сделаешь такую кровать… а пока что согласна на любую относительно горизонтальную поверхность и даже на кучу угля, если Брайни уложит меня на нее.

— Да ну тебя. Давай дальше.

— Тогда прекрати теребить мой сосок. Молодой человек мастурбирует на фоне своих грез. Отец — сторонник мастурбации. Говорил, что все россказни, которые о ней ходят, — чепуха. Вели мне мастурбировать сколько хочу и когда хочу, не стыдясь — не стыжусь же я, когда писаю. Только дверь надо закрывать — так же, как когда писаешь.

— А мне говорили, что от этого можно ослепнуть. Но вот не ослеп. Дальше.

— Он — ирруматор, она — феллатриса, на заднем плане — Везувий. Отец, правда, говорил, что совсем не важно, как они называются — это просто мальчик и девочка, открывающие, что от секса можно получать удовольствие. И тут не только удовольствие, говорил он, а есть еще и большое преимущество: если она обнаружит, что от него плохо пахнет, то может вспомнить, что ей пора спать — спокойной ночи, Билл. Нет, мы не сможем увидеться в следующую субботу. Больше вообще не приходи — я ухожу в монастырь. Мне приходилось так поступать, Брайни, с теми, у кого дурно пахло от пениса. Один из них был говардский кандидат. Фу! Отец говорил, что дурной запах — не обязательно признак болезни, но шанс на то есть… и если его неприятно целовать, то и в себя совать неприятно, — я перевернула страницу, — Та же ситуация, только теперь comme ci, а не comme са[103]. Куннилинг. Еще одно дурацкое слово, говорил отец — это просто поцелуй. Самый сладкий из всех… а можно еще комбинировать его с предыдущим, образуя цифру 69 — soixante neuf. Чего только не испытываешь, целуя так друг друга одновременно и сосредоточившись на этом. Ага! Вот этого отец не одобрял.

— Я тоже. Предпочитаю девочек.

— Но это можно проделать и с женщиной. Отец говорил, что кто-нибудь когда-нибудь может захотеть сделать это и со мной, и я должна заранее обдумать, как к этому отнестись. Говорил, что в этом нет ничего аморального или нехорошего — но этот способ грязный и физически опасный. (Мы с Брайни вели этот разговор в 1906 году, задолго до того, как появление СПИДа сделало занятие гомосексуализмом опасным. Но если мне будет любопытно испробовать, он должен пользоваться презервативом и действовать очень медленно и очень нежно — иначе я разорюсь на меха для жен проктологов.

— Резонно. Дальше, пожалуйста.

— Любимый…

— Да, Мо?

— Если ты захочешь это проделать со мной, я согласна. Я нисколько не боюсь, что ты причинишь мне боль.

— Спасибо. Ты глупая бабенка, но я тебя люблю. Мне еще не надоела твоя другая дырочка. Давай дальше — уже очередь стоит на второй сеанс.

— Да, сэр. Эта картинка, должно быть, задумана как юмористическая: муж застает свою жену за любовной игрой с соседкой — посмотри на его лицо. Брайни, я не подозревала, как много удовольствия может доставить женщина, пока за меня не взялась Джейн. Она такая ласковая — просто ужас.

— Знаю. Просто ужас. И Хэл тоже. Просто ужас.

— Да? Я, наверное, кое-что проспала. Поехали дальше. Не понимаю, Брайни, зачем женщины пользуются муляжами, когда их вон сколько вокруг — настоящих, живых и теплых, приделанных к мужчинам. А ты понимаешь?

— Не у всех такие возможности, как у тебя, любовь моя. Или такие таланты.

— Благодарю, сэр. Вот опять куннилинг, на этот раз две женщины. Брайни, почему русалки считаются символом лесбийской любви?

— Не знаю. А что говорил на сей счет твой отец?

— Он тоже не знает. А вот этого он решительно не одобрял. Говорил — тот, кто припутывает к сексу хлысты, цепи и прочее, не в своем уме и его следует держать подальше от нормальных людей. Ну, дальше ничего особенного, просто еще одна поза — мы такую пробовали. Для разнообразия можно, но не каждый день. А эту картинку отец называл «Экзамен гетеры, или Три пути доллара». Как ты думаешь, девочек Энни Чамберс тоже так экзаменуют? Я слышала, они считаются лучшими по эту сторону Чикаго — а может, и Нью-Йорка.

— Слушай, лапушка. Я ничего не знаю о мадам Чамберс и ее девочках. У меня не хватит денег и на тебя, и на Энни Чамберс, даже с помощью Фонда. Так что борделям я финансовой помощи не оказываю.

— А в Денвере, Брайни? Впрочем, нет… мы условились, что я не спрашиваю об этом.

— Мы об этом не уславливались — спрашивай себе на здоровье. Ты расскажешь перед сном сказочку мне, а я тебе, а потом поиграем в доктора. Вот хорошо, что ты спросила меня про Денвер. В Денвере я встретил толстого мальчишку…

— Брайни!

— …у которого была потрясающая старшая сестра, соломенная вдова чуть помоложе тебя, с длинными стройными ногами и натуральная блондинка: волосы цвета меда до пояса, чудный характер и большие твердые титьки. Я спросил ее, как она насчет…

— Ну, дальше. Что она сказала?

— Сказала «нет». Золотко, в Денвере я слишком устаю для того, чтобы искать приключений — с меня довольно мамаши Большой Палец и четверых ее дочек. Они мне по-своему преданы, и их не надо сперва угощать обедом и водить в театр.

— Врешь! Как зовут ту блондинку?

— Какую блондинку?

Только что придумала, как передать с Пикселем весточку. Прошу меня извинить — сейчас я ее приготовлю, чтобы Пиксель не застал меня врасплох, когда придет.