Ориентализм - Эдвард Вади Саид

а вместе с ней и историческое прошлое стираются, как в распространенной пренебрежительно-презрительной американской фразе: «Ты – история».

Спустя двадцать пять лет после выхода в свет «Ориентализм» вновь поднимает вопрос о том, есть ли конец у современного империализма или он так и продолжается на Востоке со времен вторжения Наполеона в Египет двести лет назад. Арабам и мусульманам говорили, что изучение жертв и размышления о разграблении империи – это единственные способы избежать ответственности в настоящем. Вы потерпели неудачу, вы ошиблись, говорит современный ориенталист. То, что жертвы империи плачут, в то время как их страна катится к чертям собачьим, это, конечно, также и вклад в литературу В. С. Найпола[1099]. Что же это за поверхностный расчет имперского посягательства, как он упрощает те огромные изменения, который империя привносит в жизни «угнетенных народов» поколение за поколением, как он не хочет замечать ту вереницу долгих лет, на протяжении которых империя продолжает прокладывать свой путь по жизням, скажем, палестинцев, конголезцев, алжирцев или иракцев? Мы справедливо полагаем, что Холокост навсегда изменил сознание нашего времени: почему мы не признаем того же эпистемологического изменения в том, что сделал империализм и что продолжает делать ориентализм? Подумайте о той линии, которая начинается с Наполеона, продолжается с ростом исследований Востока и захватом Северной Африки и точно так же продолжается во Вьетнаме, Египте, Палестине на протяжении всего двадцатого века в борьбе за нефть и стратегический контроль над Персидским заливом, Ираком, Сирией, Палестиной и Афганистаном. Затем подумайте о подъеме антиколониального национализма в короткий период либеральной независимости, эпохи военных переворотов, мятежей, гражданской войны, религиозного фанатизма, иррациональной борьбы и бескомпромиссной жестокости против последних групп «местных жителей». Каждая из этих фаз и эпох порождает свое собственное искаженное знание о другом, у каждой – свои собственные упрощенные образы, своя собственная спорная аргументация.

Моя мысль в «Ориентализме» – использовать гуманистическую критику, чтобы вскрыть эти поля борьбы, представить более длинную цепь размышлений и анализа на замену коротким вспышкам полемической ярости, препятствующим всякой мысли и ограничивающим нас ярлыками и враждебными спорами, цель которых – воинствующая коллективная идентичность, а не понимание и интеллектуальный обмен. Я назвал то, что делаю, «гуманизмом» – словом, которое я упорно продолжаю использовать, несмотря на пренебрежительное к нему отношение со стороны искушенных постмодернистских критиков. Под гуманизмом я имею в виду, прежде всего, попытку разорвать блейковские «оковы разума»[1100], чтобы иметь возможность использовать свой разум исторически и рационально для глубокого понимания и подлинной открытости. Более того, гуманизм поддерживает чувство общности с другими интерпретаторами, другими обществами и периодами: строго говоря, поэтому не существует такого понятия, как отдельно стоящий гуманист.

Это означает, что каждая область связана со всеми другими и что ничто из того, что происходит в нашем мире, никогда не было изолированным и свободным от внешнего влияния. Удручает то, что чем больше критическое изучение культуры демонстрирует нам, что это именно так, тем менее влиятельной эта точка зрения, по-видимому, становится, а такие территориальные упрощенные противопоставления, как «Ислам против Запада» – напротив, всё более.

Я давно ощущаю, что на тех из нас, кто в силу обстоятельств действительно живет многокультурной жизнью, соединяющей ислам и Запад, лежит особая интеллектуальная и моральная ответственность за то, что мы делаем как ученые и мыслители. Конечно, я думаю, что на нас лежит обязанность усложнить и/или демонтировать упрощенные формулы и абстрактные, но мощные по силе своего воздействия мысли, которые уводят разум от конкретной человеческой истории и опыта в мир идеологической фантастики, метафизической конфронтации и коллективных страстей. Это не означает, что мы не должны говорить о несправедливости и страданиях, но нам следует никогда не забывать о том контексте, который формирует история, культура и социоэкономическая реальность. Наша роль состоит в том, чтобы сделать поле обсуждения шире, а не привести его границы в соответствие с представлением доминирующей власти. Последние тридцать пять лет моей жизни я большей частью провел, защищая права палестинского народа на национальное самоопределение, но я всегда старался делать это, уделяя внимание реалиям жизни еврейского народа и тому, что ему довелось перенести из-за преследований и геноцида. Первостепенное значение имеет то, что борьба за равноправие в Палестине/ Израиле должна быть направлена на достижение гуманной цели – сосуществования, а не дальнейшего угнетения и отрицания. Не случайно я указываю, что у ориентализма и современного антисемитизма общие корни. Поэтому, по-видимому, для независимых интеллектуалов жизненно необходимо всегда предлагать альтернативные модели на смену тем упрощающим и ограничивающим, основанным на взаимной вражде моделям отношений, которые так долго преобладали на Ближнем Востоке и в других местах.

Позвольте мне рассказать о другой альтернативной модели, чрезвычайно важной в моей работе. Я гуманитарий, чья область – литература, сорок лет назад я получил образование в сфере сравнительного литературоведения, главные идеи которого берут начало в Германии конца XVIII – начала XIX веков. Перед этим я должен упомянуть в высшей степени творческий вклад Джамбаттиста Вико, неаполитанского философа и филолога, идеи которого предвосхитили и позже влились в ход размышлений немецких мыслителей, которых я собираюсь процитировать. Они принадлежат эпохе Гердера и Вольфа, за которыми последовали Гёте, Гумбольдт, Дильтей, Ницше, Гадамер и, наконец, такие великие филологи-романтики XX столетия, как Эрих Ауэрбах, Лео Спитцер и Эрнст Роберт Курциус. Для молодежи нынешнего поколения сама идея филологии наводит на мысль о чем-то невероятно антикварном и затхлом, но филология на самом деле является самым главным и самым творческим из искусств интерпретации. Для меня самым замечательным примером этому был интерес Гёте к исламу в целом и Хафизу в частности, всепоглощающая страсть, которая привела к созданию его «Западно-восточного дивана» и нашла отражение в более поздних идеях Гёте о «мировой литературе» – изучении всех литератур мира как симфонического целого, которое теоретически может быть понято как сохранение индивидуальности каждого произведения и одновременно – целостной картины.

Немалая доля иронии есть в осознании того, что по мере того, как в сегодняшнем глобализованном мире сближение происходит некоторыми из прискорбных способов, о которых я здесь говорил, мы, возможно, движемся к той стандартизации и однородности, для предотвращения которых идеи Гёте и были сформулированы. В эссе, опубликованном в 1951 году под названием «Филология мировой литературы», Эрих Ауэрбах говорил об этом в первые послевоенные годы, ставшие временем начала холодной войны. Его прекрасная книга «Мимесис», опубликованная в Берне в 1946 году, но написанная в те годы, когда Ауэрбах в изгнании во время войны преподавал романские языки в Стамбуле, должна была стать свидетельством разнообразия