Границы бесконечности. Братья по оружию - Лоис Буджолд

— Вы о чем — о пьесе или химсредстве?

— Пьесу я узнал, спасибо. Что за средство?

— Суперпентотал.

— Вы шутите.

— Какие шутки! У меня часто бывает странная реакция на лекарства. Есть целый класс успокоительных, к Которым мне нельзя прикасаться. Видимо, суперпентотал из этой компании.

— Вот так везение!

«…На кой нам черт сохранять ему жизнь в качестве банка данных…»

— Не думаю, — сухо заметил Майлз. Он с трудом поднялся на ноги и бросился в туалет. Там его вывернуло наизнанку, и он потерял сознание.

Майлз пришел в себя и сразу почувствовал, как немигающий свет над головой колет глаза. Он прикрыл лицо рукой, стараясь спрятаться от него. Кто-то (Галени?) положил его на скамью. Сам Галени спал напротив, тяжело дыша. На краю скамейки Майлза стояла тарелка с остывшим обедом. Видимо, была глубокая ночь. Майлз с отвращением взглянул на еду и убрал ее с глаз долой, под скамейку. Время ползло адски медленно — медленнее не бывает. Он ворочался, метался, садился, снова ложился… Все тело болело, к горлу то и дело подступала тошнота. Даже сон не шел.

На следующее утро, после завтрака, охранники взяли не Майлза, а Галени. Во взгляде уходящего капитана отразилось суровое отвращение. Из коридора тут же донесся шум жестокой потасовки: Галени старался заставить применить против себя парализатор — зверский, но эффективный способ избежать допроса. Ему это не удалось. После марафонского промежутка времени тюремщики вернули его глупо хихикающим.

Галени бессильно лежал на скамье еще около часа, время от времени идиотски смеясь, а потом провалился в забытье. Майлз мужественно преодолел соблазн воспользоваться остаточным действием суперпентотала и задать Галени свои собственные вопросы. Увы, после применения препарата допрашиваемые прекрасно помнили, что с ними происходило.

Когда к Галени вернулось сознание, он казался полумертвым. Похмелье после суперпентотала — на редкость неприятное ощущение; в этом реакция Майлза не была индивидуальной. Он сочувственно поморщился, когда Галени совершил неизбежный визит в туалет.

Вернувшись, Галени тяжело опустился на скамью. Его взгляд упал на тарелку с холодным обедом, и Галени с сомнением ковырнул его пальцем.

— Хотите? — спросил он Майлза.

— Нет, спасибо.

— Угу.

Галени запрятал тарелку подальше и бессильно сгорбился на своей лавке.

— Чего они от вас добивались? — поинтересовался Майлз.

— На этот раз их интересовала моя личная жизнь. — Галени рассматривал свои носки, заскорузлые от грязи, но Майлзу показалось, что Галени не видит их. А что он видит? — Похоже, он почему-то не в состоянии поверить в мою искренность. Видимо, убедил себя, что ему стоит только объявиться, свистнуть — и я брошусь к нему, как бросался четырнадцатилетним подростком. Словно все мои прожитые годы ничего не значат. Словно я надел этот мундир шутки ради или от отчаяния, или от растерянности — только не вследствие добровольного и сознательного выбора.

Не было нужды спрашивать, кто такой «он». Майлз только улыбнулся:

— Неужели не из-за шикарных сапог?

— Я просто «ослеплен сверкающей мишурой неонацизма», — флегматично сообщил ему Галени.

— Вот как? Вообще-то у нас феодализм, а не фашизм, если, конечно, не считать попытки централизации, предпринятой покойным императором Эзаром Форбаррой. На «сверкающую мишуру неофеодализма» я бы согласился.

— Мне знакомы принципы барраярского правления, благодарю вас, — любезно заметил доктор исторических наук Галени.

— Если это можно назвать принципами, — пробормотал Майлз. — Все получилось в результате импровизации, знаете ли.

— Да, знаю. А еще меня радует, что вы сведущи в истории, в отличие от большинства молодых офицеров, выпускников академии.

— Так… — неопределенно протянул Майлз. — А если не из-за золотых эполет и начищенных сапог, из-за чего вы все-таки с нами?

— О, ну конечно, — Галени закатил глаза к осветительной панели, — я «получаю садистское психосексуальное удовлетворение, реализуя себя, как громила и головорез». Это просто «способ самоутверждения».

— Эй! — Майлз помахал ему рукой, не вставая с места. — Говорите со мной, а не с ним, ладно? Сейчас моя очередь, его уже прошла.

— Угу. — Галени мрачно скрестил руки на груди. — В некотором смысле это правда. Я действительно хочу самоутвердиться. Или хотел.

— Если уж на то пошло, для барраярского высшего командования это не секрет.

— Как и для всех барраярцев, хотя люди, не принадлежащие к вашей культуре, этого не видят. Как, по их мнению, такому закоснелому кастовому обществу, как ваше, удалось пережить столетие невероятных стрессов — я имею в виду время после Периода Изоляции — и не взорваться? В некотором роде имперская служба взяла на себя функцию, сходную с ролью средневековой церкви здесь, на Земле, — функцию предохранительного клапана. С ее помощью любой талант может отмыть свое кастовое происхождение. Двадцать лет на имперской службе — и ты выходишь из нее почетным фором. Может, имена и не меняются со времен Дорки Форбарры, когда форы были замкнутой кастой твердолобых громил-всадников…

Майлз с улыбкой отметил эту характеристику поколения своего деда.

— …но изменилось самое главное. Изменилось мироощущение. Все это время форам удавалось, пусть с великим трудом, сохранять некие основополагающие принципы — служения и самопожертвования. Человек может не сгибаться в три погибели, чтобы взять, но бежит туда, где он может дать, одарить… — Галени резко остановился и покраснел. — Моя докторская диссертация, знаете ли, называлась «Барраярская имперская служба: столетие перемен».

— Я понимаю.

— Я хотел служить Комарре.

— Как ваш отец до вас, — договорил Майлз. Галени быстро взглянул на него, заподозрив сарказм, но нашел, как и надеялся Майлз, только сочувственную иронию.

Галени понимающе кивнул.

— Да. И нет. Никто из кадетов, поступивших на службу одновременно со мной, не видел настоящей войны. А я видел.

— Я подозревал, что вы знакомы с комаррским восстанием ближе, чем это значилось в докладах, — заметил Майлз.

— Я помогал отцу, — продолжал Галени. — Несколько ночных вылазок, диверсии… Я был не по возрасту низкорослым. Есть места, куда может попасть только заигравшийся ребенок — взрослого схватят и пристукнут. Мне еще не было четырнадцати, а я уже помогал убивать… У меня нет иллюзий относительно того, как вели себя великолепные имперские войска во время комаррского восстания. Я видел, как люди вот в этих мундирах, — он махнул рукой на свои зеленые брюки с лампасами, — творят зло. Страшное зло. В гневе, от страха, досады или отчаяния, а иногда просто от скуки. Но разве для мертвых, для обычных людей, попавших под перекрестный огонь, имело значение, сожгли ли их плазменным огнем оккупанты или разнесли гравиколлапсами добрые патриоты? Свобода? Что толку притворяться, что на Комарре до появления барраярцев была демократия. Мой отец кричал, что Барраяр уничтожил Комарру, но когда я смотрел вокруг — Комарра оставалась прежней Комаррой.