7 дней в июне - Алексей Ивакин

– Начмед бригады майор Турсынбаев. Товарищи офицеры, нам немедленно нужны ваши автобусы и машина. Раненых срочно нужно доставить в госпиталь, дорога каждая минута. Эти сволочи их даже не поили, к реке, гады, не выпускали!

Губы майора дрожат. Старый и Байжанов дают команду – и два взвода киргизской роты и отделение студентов бросаются вслед за доктором. Да, сейчас они нужнее медикам. С нами остается человек двадцать студентов и киргизский взвод во главе с ротным. Интересно, кто здесь вообще сейчас рулит?

Тем, кто рулит, оказался Романенко. Его КШМ стояла чуть подальше, в парке. Дорогу нам показал лейтенант Сережа, который, по-моему, с трудом сдерживал рвотные позывы – результат того, что он увидел, пройдя несколько десятков метров по футбольному полю.

Ситуация выглядела следующим образом: особисты 11-й механизированной успели допросить часть охранников импровизированного концлагеря и выяснить, что «отличилась» 907-я рота фельджандармерии из жандармского батальона ГА «Центр». Всего в роте, полностью сосредоточившей свои усилия на «работе» с населением Кобрина и попавшими в плен белорусскими солдатами, на момент начала войны было 177 человек – 7 офицеров, 114 унтеров и 55 рядовых. В плен к нам попало около 60 человек, в том числе – командир роты. Остальные – либо погибли, либо разбежались. Разбежавшихся сейчас ловят в парке и по всей ранее оккупированной части города.

– Кто отловом-то занимается? – поинтересовался я у Димы, когда мы с ним и Андреем отошли в сторонку – покурить.

– Чеченцы из 17-й в основном, сами вызвались.

– Во, блин. А как они жандармов от не жандармов-то отличат? По бляхам? – поинтересовался Андрей.

– Какие, мать их так, бляхи! Они их побросали все. Бляхи-то побросали, а шевроны отодрать – не додумались. Вон, Сережа, гений мой компьютерный, в инете нашел, что у жандармов на левом рукаве, над локтем, шеврон с орлом и свастикой. Так что не уйдут, уроды.

– Да ну? Их живыми-то доведут?

– Обещали. Ну, по крайней мере, часть. Слушайте, моих вообще посылать нельзя было – точно никого бы не довели. Злость у людей появилась – не передать, одно дело – в книгах читать, а своими глазами… У меня десятка три человек из батальона – местные. Несколько – своих здесь нашли, живыми. А несколько… Отпустил я их, сами понимаете… Трое суток – каждому. Похороны устраивать людям надо… В общем, нельзя было моих посылать, больше шансов, что чеченцы живыми доведут.

– Понятно дело, что тут скажешь. Сейчас медицина с ранеными закончит – и мы приступим. Слушай, Дим, просьба есть. Экспертов у нас с собой, сам понимаешь, нет, медиков – тоже. Можешь организовать кого-нибудь из местных или чтоб еще откуда прислали?

– Ребята, дорогие мои, да где я вам их найду. Мне тут закончить – и туда – махнул он рукой в сторону запада – двигать надо. Добивать этих подонков здесь, чтоб из логова не выковыривать. Нет, давайте уж сами.

– Слушай, ну хоть медика какого оставь! Где мы сейчас других здесь найдем!

– Ладно, одного дам, кого – начмед скажет, а больше – ничем не могу. Я своих с оцепления и с зачистки сейчас снимать буду, с минуты на минуту команду жду – под Брест двигать будем, там немцам знатный котел устроили, так что давайте – берите все в свои руки.

– Где жандармы-то сейчас?

– Далеко уводить не стали – на первый этаж в трибуну загнали, там спортзал есть, раком вдоль стен расставили – так и стоят.

– Лады! Ну бывай, Дима, успехов!

– И вам счастливо, мужики, – как раз в этот момент из КШМ вылетел боец с криком «товарищ полковник, командующий на связи!»

Романенко бросил окурок на землю, не забыв растереть его каблуком, и, крикнув на ходу «До встречи после победы», скрылся в чреве КШМ, а мы отправились на поиски начмеда.

Начмед дал нам доктора. Ну как – доктора? Пиджака, только из Минского меда. На тебе боже, что нам негоже. Его тоже понять можно – не отдавать же реального спеца заезжим варягам для их формалистики, ну а нам сойдет – лишь бы в протокол записать специалиста. Озадачив Старого поиском экспертов через белорусский Комитет, организовав из студентов группу по приемке свежепоступающих жандармов – парочку, на наше удивление, уже привела группа джигитов, и, организовав из киргизских солдат кольцо оцепления вокруг стадиона мы, дожидаясь, пока врачи закончат с ранеными, отправились, взяв нашего лингвиста, посмотреть на немцев. Пока – только посмотреть.

Немцы – человек около пятидесяти – стояли, уперевшись в стены руками и широко расставив ноги, вдоль трех из четырех стен спортзала. На полу лежало еще около десятка, их как раз осматривал уже знакомый нам казахский майор медслужбы, бубня себе под нос что-то явно нецензурное. По-моему, он скорее с удовольствием бы их пристрелил, но – клятва Гиппократа, куда денешься. Закончив осмотр, он подошел к нам:

– Пятеро – тяжелые, я их забираю. Остальные – симулянты, сейчас их перевяжут и они в вашем распоряжении.

– Много раненых было?

– Около трехсот человек. В основном – с пулевыми, говорят, что когда наши на штурм пошли утром, охрана без предупреждения огонь с вышек открыла, прямо по спящим. Еще человек двести – больные, люди по пять суток без воды были. Мы сейчас всех эвакуировали, кого – в райбольницу, кого – в поликлиники, кого – в госпиталя. Черт, во время боя столько народу не теряем. Сам бы сейчас этих подонков – кивнул он в сторону стоящих в прибалтийской позе «раковичуса» жандармов – кончил и рука бы не дрогнула.

– Не переживайте, доктор, они свое получат. Погибших сколько?

– Точных данных по погибшим пока нет, на поле – около полутора сотен, но до сегодняшнего дня, говорят, людей забирали – и не возвращали, десятками уводили. Сюда заведут с поля – и все, больше их никто не видел. Что, как, куда – никто не знает.

– Разберемся.

– Все, ребята, я пошел – доктор дождался, пока заберут тяжелораненых жандармов и двинул дальше, по своим медицинским делам. Навстречу ему, с вытаращенными глазами, залетел Старый.

– Там, там в парке… Где эти мрази?! – он на ходу передернул затвор АКСУ.

Мы успели его остановить.

Оказалось, что Старый, вместе с тремя своими бойцами, решил поучаствовать в прочесывании парка. Направившись к реке по дорожке, они отошли от стадиона метров на пятьсот, когда один из студентов заметил свежую колею, сворачивавшую вглубь парка. Старый решил, что этот след нужно проверить, и группа, рассредоточившись, стала медленно пробираться вдоль оставленных автомашинами следов. Через несколько минут ходьбы местность пошла вниз, закончившись глубоким оврагом. На дне оврага лежали тела расстрелянных – они даже не были засыпаны землей. Часть покойников была в одежде, часть – полностью раздета, причем раздетыми были в основном молодые мужчины. Сколько людей нашло там свою смерть – Саня сказать не мог, оставив двух бойцов, он бегом направился к нам. Стало понятным, почему никто не мог сказать, что случилось с людьми, которых жандармы уводили в подтрибунное помещение – их увозили в такое место, которое, с одной стороны, было расположено недалеко от «лагеря», а с другой – густая растительность парка и низина скрывали звуки выстрелов. Часть людей со стадиона пришлось направить к оврагу – местность следовало оцепить, чтобы не нарушить картину событий. Тем временем в нескольких комнатах административного крыла здания стадиона нам с горем пополам оборудовали рабочие места. Андрей вместе с медиком отправился писать протоколы осмотра трупов, опера занялись осмотром изъятого у немцев оружия – к счастью, его догадались сложить отдельно, и это произошло случайно – но так или иначе, у нас оказалась большая часть карабинов и пистолетов, которыми были вооружены жандармы. Номера оружия с истинно немецкой тщательностью были занесены в зольдбухи, и это должно было нам помочь в выявлении тех, кто лично убивал людей в овраге.

Я, взяв нашего переводчика – того самого лингвиста, который помогал нам еще в Ганцевичах – начал беседовать с командиром жандармской роты, обер-лейтенантом Гансом Зейбертом. Немец, по-моему, не видел в том, что сделали его подчиненные, ничего предосудительного – как же, они выполняли приказ. Первая мысль – построить беседу в форме вопрос-ответ, быстро отпала – проще было записывать рассказ немца в виде свободного изложения. Вместе со мной остался и Саня – он уже успел немного успокоиться, прийти в себя и сам предложил свою помощь в ведении протокола, а точнее – в записи рассказа немца. И вот что у нас получилось:

Выдержка из протокола допроса обер-лейтенанта Карла Зейберта, командира 907-й роты фельджандармерии.

«Я родился в городе Потсдам в 1913 году, в семье отставного военного. После окончания гимназии в 1931 году поступил в Берлинский университет, который закончил в 1936. Во время учебы в университете вступил в НСДАП. По окончании университета поступил на службу в криминальную полицию города Дрезден, где и работал до начала войны. В сентябре 1939 года был призван в Вермахт, в фельджандармерию. После прохождения курсов подготовки в чине обер-фенриха участвовал в операции в Бельгии, где был ранен. По излечении получил звание лейтенанта и был направлен во Францию, в качестве командира отряда жандармерии при штабе танковой дивизии. Во Франции наш отряд занимался в основном борьбой с уголовными преступлениями среди военнослужащих Вермахта, а также поиском английских летчиков. Зимой 1941-го года получил повышение за успехи в службе и был назначен на должность командира 907-й роты фельджандармерии. Рота в тот период времени располагалась в Польше, в городе Лодзь. После того как я прибыл в роту, наше подразделение участвовало в охране гетто Лодзи, проведении фильтрации еврейских элементов, иногда – в казнях лиц, осужденных военно-полевым судом. В июне 1941 года моя рота в составе батальона фельджандармерии была придана ГА „Центр“. Непосредственно перед началом войны с Россией нас ознакомили с приказом фюрера о характере войны с СССР, из которого следовало, что нормы и обычаи войны, которым мы следовали раньше, отныне не применяются. Из списка наших задач была исключена борьба с теми преступлениями среди военнослужащих Вермахта, которые совершены в отношении местного населения, такие преступления отныне считались дисциплинарным проступком и попадали под юрисдикцию непосредственных начальников военнослужащих, которые эти проступки совершали. Насколько мне известно, задачей корпуса, к которому была прикреплена наша рота, было окружение Минска с юга. Начало боевых действий большинство солдат роты встретили с энтузиазмом, сомнений в быстрой победе ни у кого не было. Непосредственно в боевых действиях рота участия не принимала, находилась во втором эшелоне. Вечером двадцать третьего июня нас перебросили в Кобрин. Начиная с этого дня, мы занимались прочесыванием кварталов юго-западной части города, которая находилась под контролем Вермахта. К этому моменту времени нам уже стало известно из „солдатской почты“ о больших потерях вермахта и начавшемся отчаянном сопротивлении войск, которые мы продолжали еще считать большевистскими. В ходе прочесывания многие солдаты обнаружили неизвестные им вещи и предметы быта, которые по своему техническому уровню намного превосходили то, что может быть изготовлено в Германии. Несколько раз мы подвергались обстрелу со стороны солдат противника, по каким-то причинам оказавшихся в нашем тылу. Моих подчиненных крайне удивило то, что все эти солдаты были вооружены автоматическим оружием. Захватить живыми удалось всего нескольких из них, как правило – раненых, остальные предпочитали сражаться до конца. 24-го июня в лагерь, который мы своими силами оборудовали на стадионе, доставили нескольких пограничников, иных военных и сотрудников полиции, задержанных в Бресте. То, что их повезли к нам, а не в тыл, объяснялось просто: русская авиация парализовала движение поездов и автомобильного транспорта в Польше. Еврейского населения в Кобрине мы обнаружили сравнительно мало, все евреи немедленно после выявления подлежали, в соответствии с приказом, безусловному уничтожению. Для производства экзекуции каждый взвод роты ежедневно по очереди выделял по отделению, на усмотрение командира взвода. Местом экзекуции выбрали овраг, расположенный в парке, точнее, этот овраг выбрал я лично. Распоряжение о проведении акций отдавал я, лиц, подлежащих ликвидации, указывал я, мой заместитель или командир 1-го взвода роты в наше отсутствие. Экзекуцию проводили днем, так как в дневное время на линии соприкосновения войск была обычно большая стрельба, и это позволяло нам не беспокоить находившихся в лагере лиц звуками выстрелов во время проведения расстрелов. Лиц, представляющих интерес, мы подвергали допросам. Часть из них рассказывала нам все абсолютно добровольно, часть – не желала отвечать на вопросы. К тем, кто отвечать отказывался, применялись меры принуждения. К двадцать пятому июня мне стало окончательно понятно, что произошло событие, чем-то похожее на описанное в книге английского писателя Герберта Уэллса. Вечером того же дня аналогичную информация я официально получил от командования. Мне было отдано распоряжение прекратить экзекуции до особого распоряжения, при проведении допросов особое внимание обращать на тех, кто имеет техническую информацию, обладает познаниями в русских средствах связи. К этому моменту времени мы успели провести акции в отношении 210 человек, не считая тех, кто был нейтрализован непосредственно в городе взводами, которые проводили прочесывание. Уточняю, что в число нейтрализованных в городе входили как военные, так и гражданские лица. О количестве таковых лиц командиры взводов каждый вечер предоставляли мне рапорта, эти рапорта были изъяты у меня вместе с полевой сумкой. Сколько лиц всего было нейтрализовано в городе солдатами моей роты, я в настоящее время сказать не могу, эти цифры не представляли для меня интереса, и я не обращал на них внимания. Хочу заметить, что нейтрализация проводилась по приказу вышестоящего командования, в связи с тем, что Кобрин находился в прифронтовой зоне, а возможность эвакуации местных жителей отсутствовала. Недостаток личного состава, привлеченного к непосредственной охране лагеря, не позволил мне организовать снабжение заключенных водой и продуктами питания. Сами мы, начиная с двадцать пятого июня, питались в основном тем, что реквизировали в городе. На нас большое впечатление произвело количество и разнообразие продуктов питания, которые мы находили в магазинах и квартирах частных лиц. Грабежом я это не считаю, в соответствии с приказами такой порядок снабжения войск был предусмотрен для Восточного фронта. Начиная с 26 июня заключенные стали умирать от жажды. Тех, кто был допрошен и признан специалистом, мы стали поить и давать им небольшое количество еды, остальным приходилось ждать своей очереди. К этому моменту времени потери в моей роте составили около 50 человек убитыми и ранеными. Служба погребения не работала, поэтому тела павших мы отдавали для размещения в холодильных камерах какого-то завода. Раненые направлялись в полевой госпиталь. Несмотря на мои просьбы о выделении подкрепления, нам не прислали ни одного человека, по-видимому, из-за нарушения коммуникаций в Польше, в просьбе о выделении для прочесывания солдат из пехотных подразделений также было отказано по причине больших потерь на фронте. Исходя из соображений гуманности, я, в нарушении приказа, утром 26 июня распорядился отобрать в лагере тех, кто по причине обезвоживания должен был скоро умереть, и провести в отношении них дополнительную экзекуцию. Это осуществил 1-й взвод моей роты. Хочу добавить, что ранее часть лиц, в отношении которых проводилась экзекуция, добровольно выражали согласие войти в состав германской армии и даже участвовать в проведении акций. В нескольких случаях по инициативе унтер-офицеров, командовавших отделениями, такая возможность им была предоставлена, однако после участия в акции таких добровольцев также ликвидировали. Во время проведения акций производилась фотосъемка несколькими моими подчиненными, по собственной инициативе, находящимися в их собственности фотоаппаратами. Я таким действиям не препятствовал, поскольку это не запрещено военными законами Германии. Где находятся в настоящее время фотоаппараты этих солдат, мне неизвестно. Утром 26 июня началось наступление противника, наш лагерь атакам не подвергался, однако у нас отобрали весь автотранспорт и мотоциклы для эвакуации вышестоящих штабов. Днем 26-го стало известно, что мы оказались в окружении, связь с вышестоящим командованием была утрачена. Кроме нашей роты, в Кобрине остались разрозненные части, численностью до двух батальонов. Последним приказом, который я получил, был приказ об удержании лагеря, в случае невозможности удержания – о ликвидации всех заключенных, в первоочередном порядке тех, кто ранее был нами отобран как технический специалист. После начала наступления противника ранним утром 27-го июня мною лично, с участием моего заместителя лейтенанта Рудольфа Липински и двух унтер-офицеров, кого именно – я не помню, были ликвидированы все отобранные техники, в количестве 32-х человек. Ликвидация произведена путем расстрела из личного оружия – пистолетов „Вальтер-ПП“ у меня и Липински, автоматов МР-38 у унтер-офицеров. Номер моего пистолета указан в моих воинских документах, также имеется ведомость стрелкового вооружения роты с росписями о закреплении оружия. Также, по моему приказу, был открыт пулеметный огонь по заключенным, располагавшимся на футбольном поле. Огонь вела дежурная смена, кто именно – я сказать затрудняюсь. Однако полностью выполнить свою задачу пулеметчики не успели, так как их ликвидировали снайперы противника. После этого я добровольно сдался в плен группе солдат противника, которые обшлись со мной чрезвычайно грубо, по-варварски, нанеся мне ряд телесных повреждений. Липински, который доводил мой приказ до пулеметных расчетов, сдался чуть позже, на моих глазах и был в моем присутствии убит холодным оружием бородатыми солдатами противника, которым он, по-видимому, высказал свое возмущение их внешним видом и тем, как они с ним обращались. Возможно, впрочем, что к убийству Липински, владевшего русским языком, подстрекал кто-то из уцелевших заключенных. По просьбе заключенных солдатами с красно-зелеными нарукавными нашивками были у меня на глазах расстреляны двое солдат из состава пулеметных расчетов, выполнивших мой приказ, который в свою очередь, хочу вновь это подчеркнуть, был получен от вышестоящего командования. Считаю, что такие действия, совершенные явно без приказа и суда, являются грубым нарушением конвенций о военнопленных. Липински был убит крайне жестоко – его поставили на колени и перерезали ему горло, в то время как я и мои подчиненные производили экзекуции исключительно гуманно – выстрелами в затылок, причем части тех, кто подлежал ликвидации, по их просьбам завязывали глаза имевшимися у них предметами одежды. Отвечая на уточняющие вопросы, дополняю, что люди без одежды, трупы которых находятся в овраге – это военнослужащие противника, обмундирование которых впоследствии могло понадобиться германской армии. Солдатам, не задействованным в окончательном решении вопроса с заключенными, мною был отдан приказ спасаться по способности, так как я не хотел лишних жертв. Я считаю, что ничего противозаконного я не совершил – все мои действия производились в точном соответствии с приказами вышестоящего командования и фюрера, своих подчиненных также виновными ни в чем не считаю, они руководствовались моими инструкциями. Прошу командование русской армии найти и привлечь к строгой ответственности своих подчиненных, осуществивших бессудную казнь моего заместителя лейтенанта Липински и других нижних чинов из состава 907-й роты фельджандармерии».