Избранное - Лукиан

4. Рождается же муха не сразу такой, но сначала червяком из погибших людей или животных.451 Немного спустя выпускает лапки, отращивает крылья, сменяет пресмыканье на полет; беременеет, рождает маленького червячка — будущую муху. Пребывая с людьми и питаясь их кушаньями, за одним столом, она отведывает все, кроме масла, ибо пить его для мухи смерть. И все же она недолговечна, ибо очень скупо отмерены ей пределы жизни. Потому-то больше всего любит она свет и на свету устраивает свои общественные дела. Ночь же муха проводит мирно, не летает и не поет, но, притаившись, сидит неподвижно.

5. И еще я хочу сказать о немалом ее уме, ибо искусно избегает она злоумышляющего и враждебного к ней паука: она высматривает севшего в засаду и глядит прямо на него, вдруг отклоняя полет, чтобы не попасться в расставленные сети, не опутаться тенетами чудовища. О мужестве и отваге мухи не нам подобает говорить: красноречивейший из поэтов — Гомер — не со львом, не с леопардом и не с вепрем сравнивает отвагу лучшего из героев,452 желая его похвалить, но с дерзновением мухи, с неустрашимостью и упорством ее нападения. Ведь именно так он говорит: не дерзка она, но дерзновенна. Ибо, пойманная, говорит поэт, она не сдается, но наносит укусы. И вообще он так восхваляет муху и так восторгается ею, что не один только раз и не редко, но очень часто вспоминает ее: любое упоминание о ней украшает поэму. То рассказывает поэт, как толпами слетаются мухи на молоко, то говорит об Афине, когда отвращает она смертоносную стрелу от Менелая: сравнивая ее с заботливой матерью, укладывающей своего младенца, Гомер сопоставляет с ней все ту же муху. Также прекрасным эпитетом украсил он мух, прозвав «крепкими», а рой их называя «народом».

6. И так сильна муха, что, кусая, прокалывает не только кожу человека, но и быка, и лошади, и даже слону она причиняет боль, забираясь в его морщины и беспокоя его своим, соразмерным по величине, хоботком. В любовных же и брачных сношениях у них большая свобода. Самец, взойдя, не спрыгивает, подобно петуху, тотчас же, но долго мчится на своей подруге, она же несет возлюбленного. Так летят они вместе, и связь эта, заключенная в воздухе, не разрушается полетом. И даже если отрезать голову мухе, тело еще долго живет и сохраняет дыхание.

7. Но сейчас намереваюсь я говорить о самом значительном в ее природе. Кажется, только об одном забыл упомянуть Платон в сочинении о душе и ее бессмертии. А именно — умершая муха, посыпанная пеплом, воскресает; и происходит странное возрождение у нее и заново начинается вторая жизнь. Уж это ли не убедит с несомненностью всех, что душа мух также бессмертна: ведь, удалившись, она вновь возвращается, узнает и поднимает тело и заставляет муху лететь. Не подтверждает ли это рассказ о Гермотиме из Клазомен, будто часто покидавшая его душа блуждала сама по себе и затем, вновь возвращаясь, сразу наполняла его тело и поднимала Гермотима?

8. Свободная, ничем не связанная, пожинает муха труды других, и всегда полны для нее столы. Ибо и козы доятся для нее, и пчелы на нее работают не меньше, чем на человека, и повара для нее услащают приправы. Пробует она их раньше царей, а потом, прогуливаясь по столам, муха угощается вместе с ними и вкушает от всех блюд.

9. Муха не создает себе гнезда, но предпочитает, подобно скифам, блуждать, летая, и где бы ни застала ее ночь, там она находит и пищу и сон. Как я уже сказал, с наступлением темноты муха ничего не предпринимает, находя ниже своего достоинства скрытно что-либо совершать, и считает, что не совершает ничего постыдного, такого, чего не могла бы сделать открыто, при дневном свете.

10. Одно предание рассказывает, что в древние времена жила Муха — прекрасная женщина, говорунья и певица, и были они вместе с Селеной влюблены в одного и того же юношу — Эндимиона. И вот постоянно будила она спящего, дразня, напевая и посмеиваясь над ним, и так надоедала ему, что Селена в гневе превратила женщину вот в эту муху. Потому-то и теперь, вспоминая Эндимиона, она словно завидует сну спящих, особенно молодых и нежных. Укус ее и жажда крови — знак не ненависти, но любви и ласки, ибо стремится она, по возможности, отведать от всего и добыть меда красоты.

11. По уверениям древних, была некая женщина, называвшаяся Мухой, — поэтесса, прекрасная и мудрая, и другая еще — знаменитая в Аттике гетера, о которой комический поэт сказал:

Ну, укусила Муха, так до сердца дрожь.

Веселая комедия также не пренебрегала и не закрывала имени Мухи доступ на сцену. Не стыдились его и родители, Мухой называя своих дочерей. Да и трагедия с великой похвалой вспоминает муху в стихах:

Какой позор! Бесстрашно муха на людейСтремит полет отважный, жаждет смерти их,И воины робеют пред копьем врага.

Многое мог бы я рассказать также о Мухе Пифагора,453 если бы всем не была хорошо известна ее история.

12. Существуют еще и особенно большие мухи, которых многие называют «солдатами», другие же — «собаками», с суровейшим жужжанием и быстрейшим полетом. Эти долговечнее других и всю зиму обходятся без пищи, большей частью притаившись под крышей. Удивительно и то, что эти мухи совершают положенное для обоих полов, и женского и мужского, попеременно, выступая по следам сына Гермеса и Афродиты454 с его смешанной природой и двойственной красотой.

Но я прерываю мою речь, — хотя многое еще мог бы сказать, — чтобы не подумал кто-нибудь, что я, по пословице, делаю из мухи слона.

КАК СЛЕДУЕТ ПИСАТЬ ИСТОРИЮ

455

1. Говорят, милый Филон, что абдеритов еще в правление Лисимаха456 постигла вот какая болезнь: сначала все поголовно заболели в первый день месяца, началась сильная и упорная лихорадка; на седьмой день у одних пошла обильная кровь из носу, а у других выступил пот, тоже обильный, который прекратил лихорадку, но привел их умы в какое-то смехотворное состояние. Все абдериты помешались на трагедии и стали произносить ямбы и громко кричать, чаще же всего исполняли печальные места из Еврипидовой «Андромеды»,457 чередуя их с декламацией речи Персея. Город полон был людьми, которые на седьмой день лихорадки стали трагиками.

Все они были бледны и худы и восклицали громким голосом:

Ты, царь богов и царь людей, Эрот…

и тому подобное. Это продолжалось долгое время, пока зима и наступивший сильный холод не прекратили их бреда. Виновником подобного случая был, как мне кажется, знаменитый в то время трагик Архелай, который среди лета, в сильную жару, так играл перед ними роль Андромеды, что от этого представления большинство пришло в лихорадочное состояние, а после прекращения болезни все помешались на трагедии. Андромеда долго оставалась в их памяти, а Персей вместе с Медузой носился в мыслях каждого.

2. Итак, сопоставляя, как говорится, одно с другим, можно сказать, что тогдашняя болезнь абдеритов постигла и теперь большинство образованных людей. Они, правда, не декламируют трагедий, — было бы меньшим безумием, если бы они помешались на чужих ямбах, и притом недурных, — но с тех пор, как начались теперешние события, война с варварами, поражение в Армении и постоянные победы,458 нет человека, который бы не писал истории, — больше того, все у нас стали Фукидидами, Геродотами и Ксенофонтами, так что, по-видимому, верно было сказано, что «война — мать всего», если одним движением произвела столько историков.

3. И вот, мой друг, наблюдая и слыша все это, я вспомнил слова синопского философа.459 Когда распространился слух, что Филипп приближается,460 на коринфян напал ужас, и все принялись за дело: кто готовил оружие, кто таскал камни, кто исправлял стену, кто укрепил на ней зубцы, каждый приносил какую-нибудь пользу. Диоген, видя это и не зная, за что бы взяться, так как никто совершенно не пользовался его услугами, подпоясал свое рубище и стал усерднейшим образом катать взад и вперед по Крании глиняный сосуд, в котором он тогда жил. На вопрос кого-то из знакомых: «Что это ты делаешь, Диоген?» — он отвечал: «Катаю мой глиняный сосуд, чтобы не казалось, будто я один бездельничаю, когда столько людей работает».

4. Вот и я, милый Филон, чтобы не молчать одному среди такого разнообразия голосов или чтобы не ходить взад и вперед, зевая, как статист в комедии, счел уместным по мере сил катать свой сосуд; не то чтобы я сам решил писать историю или описывать великие деяния, — я не так высокомерен, в этом отношении ты можешь за меня не бояться. Я знаю, как опасно катить сосуд вниз со скалы, тем более такой, как мой глиняный горшочек, — он совсем некрепко вылеплен. Как только ударится он о маленький камешек, мне придется собирать черепки. Я тебе расскажу, что я решил и как могу безопасно принять участие в войне, находясь сам вне обстрела. Я буду благоразумно держаться вдали от «этого дыма и волнения»461 и забот, с которыми сопряжено писание истории; вместо этого я предложу историкам небольшое наставление и несколько советов, чтобы и мне принять участие в их постройке; хоть на ней и не будет стоять моего имени, но все-таки концом пальца и я коснусь глины.