Эндимион (сборник) - Дэн Симмонс

Возможно, другие на их месте попытались бы прикончить нас или бросить в лабиринте туннелей, а потом вернуться за плотом. Но чичатуки были благородными людьми. Они считали друзьями всех, кроме своих заклятых врагов – арктических призраков. Кстати сказать, в ту пору живых призраков мы еще не видели, представляли себе животных только по невероятно теплым шкурам и не догадывались, что вскоре нам предстоит познакомиться с ними поближе.

Энея изобразила жестами, как мы плывем по течению, указала на ледяную стену, а затем дала понять, что нам нужно добраться до следующей арки.

Чичатуки загомонили, перебивая друг друга, словно стараясь что-то нам растолковать. Слова чужого языка лично мне буквально царапали барабанные перепонки. Убедившись, что мы их не понимаем, они принялись обсуждать нечто между собой. Наконец Кучиат сделал шаг вперед и произнес, обращаясь к нам троим, короткую фразу. Мы разобрали слово «главк», которое слышали и раньше (оно сразу показалось каким-то неестественным для чичатуков), а затем Кучиат ткнул рукой вверх. Очевидно, он звал нас на поверхность. Мы обрадованно закивали.

Следом за чичатуками, сгибаясь под тяжестью мешков и бременем гравитации, поскальзываясь на льду, мы, сами того не подозревая, двинулись к погребенному во льдах городу, где жил священник.

41

Из-под своего рода домашнего ареста капитана де Сойю освободила вовсе не священная канцелярия, как ожидал отец Федерико, а лично монсеньор Лукас Одди, помощник премьер-министра Ватикана, его преосвященства Симона Августино, кардинала Лурдзамийского.

Прогулка по городу и Ватиканским Садам настолько взволновала капитана, что он с трудом сдерживал слезы. Бледно-голубое небо Пасема, щебетание птиц, перезвон колоколов – все казалось невыразимо прекрасным. Монсеньор Одди пересказывал ватиканские сплетни и рассуждал о всяких пустяках; к тому моменту, когда они достигли той части садов, где над цветочными клумбами вились пчелы, голова де Сойи уже шла кругом, а в ушах звенело.

Де Сойя поглядел на своего высокого спутника, который продолжал идти не сбавляя шага. Чудилось, что Одди не идет, а скользит по земле – столь бесшумно он передвигался. В уголках глаз монсеньора виднелись морщинки (должно быть, Одди часто смеялся), нос как будто вынюхивал свежие сплетни и шутки, слегка вытянутое лицо напоминало лисью морду. Де Сойе доводилось слушать остроты по поводу Одди и кардинала Лурдзамийского. Один был высок и смешлив, другой – толст и хитер; если бы не власть, которой они обладали, то, стоя рядом, эти люди наверняка производили бы комичное впечатление.

К удивлению капитана, Одди провел его через сад и вошел в один из лифтов, которые доставляли пассажиров на Лоджии дворца. Швейцарские гвардейцы, облаченные в старинные мундиры в красно-сине-оранжевую полоску, встали по стойке «смирно».

– Если вы помните, Его Святейшество после первого воскрешения занял эти покои потому, что они когда-то принадлежали Папе Юлию Второму, – проговорил монсеньор Одди, плавно поводя рукой.

Де Сойя кивнул. Папа Юлий Второй, знаменитый воин, поручил Микеланджело расписать потолок Сикстинской капеллы. Нынешний Папа, во всех своих воплощениях, с Юлия Четвертого до Юлия Четырнадцатого, правил едва ли не в двадцать семь раз дольше своего предшественника, восседавшего на Святом Престоле с 1503 по 1513 год от Рождества Христова… Сердце стучало все сильнее. Неужели ему предстоит встреча с Папой? Не может быть! Де Сойя внешне оставался спокойным, однако ладони капитана взмокли от пота, а дыхание стало неровным.

– Мы направляемся в секретариат, – с улыбкой заметил Одди, – но, если хотите, можем заглянуть в папские покои. Его Святейшество председательствует на Галактическом Синоде во дворце Нервы.

Де Сойя снова кивнул. Его взгляд упал на картину Рафаэля, которая виднелась сквозь приоткрытую дверь. Капитану вспомнилось, что Папа Юлий Второй, которому надоели фрески работы таких мастеров, как Пьетро делла Франческа и Андреа дель Кастаньо, осенью 1508 года распорядился привезти из Урбино двадцатишестилетнего гения Рафаэля Санти, более известного под именем Рафаэль. В одной из комнат, мимо которых они проходили, де Сойя заметил «Афинскую школу», великолепную фреску, которая символизировала торжество религиозной истины над торжеством истины философской и научной.

– О-o… – Монсеньор Одди остановился, давая де Сойе возможность насладиться зрелищем. – Нравится? Узнаете Платона?

– Конечно, – ответил капитан.

– А вам известно, с кого писал Рафаэль?

– Нет, – признался де Сойя.

– С Леонардо да Винчи. – На губах Одди промелькнула усмешка. – А вон Гераклит. Знаете, кто это на самом деле?

Капитан покачал головой. Ему вдруг вспомнилась родная планета и крохотная часовня, в которой вечно гулял ветер, заметая песком подножие простенькой статуи Богоматери.

– Микеланджело. А Евклида – видите? Рафаэль писал с Браманте. Давайте подойдем поближе. – Де Сойя осторожно ступил на роскошный ковер. Фрески, статуи, золоченые рамы, высокие окна внезапно поплыли у него перед глазами. – На воротнике Браманте кое-что написано. Вот, взгляните. Можете прочесть?

– R-U-S-M, – прочитал по буквам де Сойя.

– То-то и оно. – Одди хихикнул. – Raphael Urbinus Sua Manu. Ну-ка, сын мой, переведи, порадуй старика. Если не ошибаюсь, у тебя на этой неделе была возможность восстановить познания в латыни.

– Рафаэль из Урбино, – пробормотал де Сойя себе под нос, – собственной рукой.

– Правильно. Что ж, пора идти. Пожалуй, воспользуемся лифтом Его Святейшества. Негоже заставлять секретариат ждать.

Апартаменты Борджа занимали почти весь нижний этаж здания. Одди провел капитана через маленькую капеллу Николая Пятого, и де Сойе подумалось, что он никогда в жизни не видел ничего прекраснее. Стены часовни украшали фрески работы фра Анджелико, выполненные в 1447–1449 годах от Рождества Христова и представлявшие собой квинтэссенцию простодушия и невинности.

Помещения за капеллой выглядели мрачными и зловещими, что невольно наводило на мысли о неблаговидных поступках пап из рода Борджа. Но в Четвертом покое, кабинете Папы Александра, отдававшего много времени науке и мирским искусствам, де Сойя не мог не восхититься многоцветьем красок, изысканными золотыми инкрустациями и пышной лепниной. Фрески и статуи Пятого покоя изображали события из жизни святых, однако в них ощущалась неестественность, некая стилизация, напомнившая де Сойе египетское искусство Старой Земли. В Шестом покое, который, по словам монсеньора Одди, служил трапезной, фрески были настолько яркими и жизненными, что у капитана перехватило дыхание.