Битва двух империй. 1805–1812 - Олег Соколов

Глава 12

Европа и Россия перед битвой

«Никогда праздники не были столь блистательными, как в эту зиму 1812 г. Балы и торжества следовали один за другим, и казалось, перекрывали своим веселым шумом подготовку к самой большой войне, — записала королева Гортензия в своих воспоминаниях и далее безапелляционно добавила: — Франция была счастлива»[1].

Действительно, никому в то время и в голову не могло прийти, чем обернется для наполеоновской империи война, которая вскоре должна была разразиться. Но что переживала, что чувствовала страна в эти месяцы, предшествующие грандиозному походу? Была ли она действительно счастлива?

Если почитать рапорты русских послов и особенно вездесущего Чернышёва, то вся империя только и делала, что изнывала под гнетом и мечтала о том, чтобы иностранные войска вступили в Париж и освободили страну от кровавого деспота. Русский агент, не по годам зрелый молодой человек, знал, что хочет читать его повелитель, поэтому передавал настроения страны настолько же извращенно, насколько верно копировал боевые расписания французских войск. Если что-то и было записано им правильно, так это брюзжание старых аристократок, вернувшихся из эмиграции и с раздражением видящих обновленную Францию. Однако, если бы Чернышёв спросил мнение 22 миллионов французских крестьян, которые составляли ⅔ населения Франции (в старых границах), он, наверно, услышал бы совсем другое.

Для тех, кто работал на земле своими руками, император означал гарантию того, что свергнутый феодализм уже не вернется. За время революции и империи в стране появилось полмиллиона новых земельных собственников, которые отныне составляли становой хребет экономики и государства. Во Франции навсегда исчез смертельный голод, который время от времени возникал при Старом порядке вследствие природных бедствий и неурожаев. Это не значит, конечно, что французская деревня мгновенно стала сказочно богатой, но что не вызывает ни малейшего сомнения, так это действительно качественный скачок в положении народных масс, который невозможно отрицать.

Консервативный крестьянский мир мало интересовали вопросы свободы самовыражения, зато очень занимала проблема земельной собственности, а залогом сохранения этой собственности был режим империи. Жан-Антуан Шапталь, министр внутренних дел с 1801 по 1804 г., а позже сенатор, писал: «Можно было бы подумать, что система конскрипции и большие налоги должны были бы вызвать резко отрицательное отношение крестьян к императору, но это было бы ошибкой. Самые его горячие сторонники были в деревне, ибо он был гарантией того, что безвозвратно ушли в прошлое феодальные повинности, десятина, засилье сеньора, и, наконец, то, что земли эмигрантов навсегда остались за их новыми хозяевами»[2].

Как это ни удивительно, но Наполеон пользовался огромной популярностью не только у крестьян, но и у рабочих. Очень часто, говоря о положении рабочих, отмечают, что при Наполеоне сохранялся закон Ле Шапелье (1791 г.), который вводил рабочие книжки и запрещал объединения рабочих. Действительно, полиция эпохи империи стремилась не допускать забастовок, однако та же самая полиция бдительно следила за тем, чтобы предприниматели не ущемляли права рабочих, и неоднократно становилась на сторону последних. Конскрипция, забирая в армию более трети молодых мужчин, сделала так, что для предпринимателей рабочие руки становились все более и более ценными. Империя не знала безработицы. Средняя дневная заработная плата рабочего в Париже достигала 3–4 франков, иначе говоря, была близка к жалованью суб-лейтенанта. Квалифицированный же рабочий в Париже мог получать до 7 франков в день! Не случайно поэтому рабочие были одними из самых горячих сторонников империи, и еще долго после возвращения к власти Бурбонов людей в рабочих предместьях будут арестовывать за крамольные крики: «Да здравствует Император!»

Победы и слава императора льстили патриотическим чувствам народных масс, но не только. «Его симпатии были искренне на стороне простых людей: крестьян, солдат, ремесленников, рабочих, — писал выдающийся историк эпохи империи Луи Мадлен, — они угадывали ее и платили ему той же симпатией»[3].

«Я был не только, как говорили, императором солдат, я был императором крестьян, императором простых людей, всей Франции, — вспоминал Наполеон на острове Святой Елены. — Я вышел из рядов народа, мой голос отвечал его гласу. Вы видели этих новобранцев, детей крестьян… Я не льстил им, я обращался с ними порой сурово, но они от этого не любили меня меньше, они были до конца рядом со мной, они кричали „Да здравствует император!“»[4]

Что касается элит, их одобрение было не столь однозначным. Промышленная буржуазия в основном горячо поддерживала режим империи, а торговая, в связи с континентальной блокадой и многочисленными затруднениями для коммерции, вызванными войнами, естественно, относилась к империи скорее прохладно. Однако в общем и целом, несмотря на то, что капиталисты отрицательно восприняли испанскую войну, пока успех был на стороне императора, последний мог не сомневаться, что буржуазия на его стороне.

Старая аристократия частично продолжала фрондировать, что давало хорошую пищу для рапортов Толстого или Чернышёва. Однако успехи императора и блеск его двора все более и более привлекали старую знать. Граф д’Оссонвилль вспоминал, что его дед, закоренелый роялист, узнав о блистательной победе Наполеона над пруссаками, воскликнул: «Какой человек, какой человек! Как жаль, что он не законный монарх!»[5] После брака с Марией-Луизой значительная часть даже самой старой и знатной аристократии поспешила присоединиться к системе. Что уж говорить, если даже виконт де Нарбонн, выходец из одной из самых знатных семей старой Франции, внебрачный сын короля Людовика XV, занимавший при Людовике XVI пост военного министра, рассматривал за честь стать генерал-адъютантом императора.

Однако не эти, даже самые лучшие представители старой знати определяли отныне облик страны и, хотя эти люди составляли во многом придворный штат, они не были главной элитой империи. Император желал вознаградить тех, кто жертвуют собой на службе стране. Наполеону удалось создать такую систему, при которой если и не каждый власть имущий был достойным человеком, то, по крайней мере, именно достойные люди определяли стиль поведения, нравы и ценности общества.

Перси, один из выдающихся хирургов того времени, добившийся славы, денег и высокого положения в системе официальной иерархии, записал в своем дневнике, который он вел лично для себя: «Небо благословило мою деятельность. Я старался выполнять мой долг как честный гражданин, без интриг, без способов, недостойных порядочного человека. И я сделал свою карьеру… Получилось, что, занимаясь людьми малыми в этом мире, я добился внимания великих»[6].

В обществе, созданном Наполеоном, во главу угла были поставлены прежде всего воинские добродетели — отвага, самопожертвование, воинская честь. В этих добродетелях император видел нечто большее, чем необходимые качества воинов-профессионалов. В воинском, рыцарском духе император искал моральный стержень общества.

Император решительно отвергал буржуазный социум, где ценность человека определяется только количеством денег на его банковском счете. «Нельзя, чтобы знатность происходила из богатства, — говорил он Рёдереру, видному политическому деятелю эпохи Республики и Империи. — Кто такой богач? Скупщик национальных имуществ, поставщик, спекулянт, короче — вор. Как же основывать на богатстве знатность?»

Одновременно, уважая традиции старого дворянства, император не считал, что достаточно происходить из знатного рода, чтобы иметь право на власть и почести. «Вы дали себе труд родиться, только и всего», — мог повторить Наполеон вслед за Фигаро, обращаясь к старой аристократии. По его мнению, происхождение из древней знатной семьи было хорошей форой для молодого человека, но не более.

Кровь, пролитая на поле сражения, самопожертвование во имя общего блага, воинская честь — вот что должно было, по мысли императора, стать основой для новой элиты. В обществе Старого порядка воинская элита сформировалась в незапамятные времена. Она стала чисто наследственной, и, признавая равенство всех людей перед Богом, средневековая знать и вельможи XVI–XVII вв. образовали замкнутую касту, почти непроницаемую для простолюдинов. Наполеон дал шанс вернуться к истокам и открыл возможность для всех без исключения тяжелыми ударами меча выковать свой дворянский герб.

«Когда кто-нибудь испрашивал у императора милость, будь то на приеме или на воинском смотру, он обязательно задавал вопрос просителю, был ли тот ранен? Он считал, что каждая рана — это часть дворянского герба. Он почитал и вознаграждал подобную знатность»[7], — написал в своих мемуарах генерал Рапп. Сам осыпанный почестями отважный воин мог подтвердить своим примером этот максим. Он всегда шёл первым в самое пекло боя и был ранен 23 раза!