ВЕРЕВОЧНАЯ ЛЕСТНИЦА - МИХАИЛ БЕРГ

Ирка Тощева – сколько потом у меня было этих Ирок, сколько волшебных абонентов, точнее, абоненток, с которыми я часами висел на телефоне, но Тощева – первая из разряда умных, пронзительных женщин – научила выговаривать то, что легче впервые сказать, именно не видя собеседника, а точнее, собеседницу, последовательно сдвигая границу стыда, как будто раздевая и раздеваясь; и одновременно ткалось пространство разговора, в котором воображение тщетно рисовало облик таинственного друга – его прекрасные и обворожительные черты. Наши девочки ревновали ужасно, ибо уже было к чему ревновать, и наконец Ирка решилась и пришла на наш школьный вечер, чтобы увидеть разом всех, с кем была связана посредством телефонного кабеля.

Она чуть косила, милая, но косенькая, и даже голос чуть-чуть иной, нежели по телефону, с легкой хрипотцой и мелодическими интонациями, но без ласкового копошения у тебя в ухе. Разочарование было синонимично успокоению – обыкновенная девчонка, не уродина и не красавица; больше мы, кажется, не встречались, хотя продолжали болтать по телефону, но разговоры становились короче, случались реже; мы каждый день преодолевали новые границы, живя в вечной пограничной полосе – экзамены, экзамены, друзья, вечеринки; и только уже намного позже, когда по телефону Г6 09 13, однажды набранному в подпитии, ответил незнакомый голос, сообщивший, что никакие Тощевы здесь уже десять лет не живут, я подумал о том, что она была своеобразным предупреждением, схемой, символом нашей будущей жизни, представлявшейся такой умной, прекрасной, счастливой, а оказавшейся совсем другой и порой косящей на один глаз.

Ностальгия по 106

Я стал тосковать по школе, не успев ее кончить. Я так любил ее, как будто знал, что такой дружбы, такого счастья, таких собеседников, собранных в одном месте и в одно время, здесь и сейчас, больше не будет никогда. Я не описал и сотой доли того, что сохранила моя память, – ни кабинета гражданской обороны под названием ГРОБ, ни первой советской вычислительной машины «Урал-1», подаренной школе университетом и стоявшей на первом этаже. Она питалась перфокартами, которые нужно было специальным образом заполнять, пробивая в них маленькие прямоугольники отверстий. А какие у нас были лестницы и перила, я потом много раз во сне проделывал путь до школы, входил в подворотню, пересекал двор, входная дверь, вестибюль и шел по лестнице, потом коридором второго этажа, в глубине которого размещалась учительская; на третьем этаже – «Физика-2» Шифмана, темного дерева шкафы вдоль стен; на последнем этаже актовый зал – он же физкультурный. Я знал, что что-то забыл, потерял, должен найти, отыскать – что?

Год после школы мы встречались вместе той небольшой компанией, которая в конце концов сложилась, – отмечали первые дни рождения без родителей, праздники, для которых годились и 7 Ноября, и 1 Мая, и тем более 8 Марта. Казалось, мы будем дружить вечно, потому что все институтские и университетские приятели не шли ни в какое сравнение, не могли затмить очарование лиц моих школьных друзей – всегда прекрасных, красивых, единственных. Почему-то я думал, что мы будем встречаться и после того, как неизбежно, незаметно и постепенно разошлись.

Жизнь шла, и когда мне становилось худо или, напротив, обламывалась удача, я вспоминал о школе, моей «тридцатке». Я думал о том, как однажды мы соберемся на вечер встречи нашего класса, я представлял себе все до мельчайших подробностей, я разыгрывал эту встречу по ролям. Вот мы сели, как сидели когда-то, на свои места, в кабинете амфитеатром у Михаила Львовича Шифмана. Входит он, все те же строгость и требовательность во взоре, все с грохотом и деланым ужасом встают . «Прошу садиться!» На столе – журнал. «Начнем опрос», – говорит Шифман и начинает вызывать по списку, задавая одни и те же вопросы: «Кто ты? Что сделал? Как жил?» Отчитайся за прожитое тобой, докажи, что недаром учился здесь два года, что не ударил в грязь лицом, что стал человеком – каким, да, каким стал. Я понимал, что мне просто хочется похвастаться, поделиться своими успехами, прочитать в глазах моих любимых одноклассников одобрение. «Ну как же, мы и не сомневались, мы знали, что из тебя что-нибудь да получится». Должны же быть на свете люди, которым ты небезразличен, которые знают тебя с детства и могут разделить с тобой радость всегда относительного успеха. Ведь я так отчетливо все помню, себя в дурацком пиджаке без воротника и мятых брюках, любое родное лицо с характерными гримасами и печатью непременного будущего счастья и веселой надежды, любого из моих одноклассников. Где вы, друзья мои?

Я многих не видел со дня окончания.

Галя Румянцева – ей Шифман поставил «тройку» по физике, обусловив эту явно завышенную, по его мнению, оценку ее обещанием не поступать в технический вуз, и она, кажется, поступила на «восточный».

Володя Трофимов вроде бы окончил Военно-медицинскую академию.

Мишу Розе встретил последний раз лет двадцать назад в переполненном автобусе в районе Веселого поселка.

Андрюша Овсянко учился на биологическом, когда я еще в студенческое время увидел его в метро.

Сережа Лукашенко, который спал по четыре часа, учился на матмехе, а потом стал монахом.

Таньку Алиференко лет двадцать назад мы с Юриком Ивановским повстречали на пароходе по пути в Кижи, она была с каким-то хмырем, показавшимся нам старым, вследствие чего не шибко обрадовалась нашей встрече.

Наташка Хоменок год назад прислала мне открытку, поздравляющую с днем рождения, но в предуведомлении к самому тексту поздравления просила сначала перечесть несколько стихов из Нового Завета, а потом как-то позвонила и пригласила мою жену вместе пойти на встречу с каким-то американским пастором.

Наташка Егорова – чистая, пронзительная, изломанная, боящаяся женственной мягкости, как черта, – теперь ходит на коммунистические митинги и голосует за Зюганова, хотя перед этим лет десять была машинисткой подпольного самиздатского журнала.

Вова Лалин защитился, кажется, женился на дочери декана, теперь доктор и работает вроде бы в Политехе. Пару раз еще в студенческое время мы играли в одной компании в преферанс, а потом потеряли друг друга из вида.

Томка Берсеньева защитилась, какой-то важный человек в гороно, несколько лет назад отправилась с дочкой на теплоходную экскурсию по заброшенным островам сибирских рек; на одном буквально необитаемом острове, куда пароходы или катера заходят раз в полгода, пошла гулять, немного заблудилась и опоздала, ибо часы остановились. Прибежала – пароход ушел, одна точка на горизонте. Дочка, развлекавшаяся в кают-компании, думала, что мать спит в каюте. Хватились ближе к вечеру, а она тем временем почти сутки без еды и огня брела через лес, уже не чая увидеть человеческое лицо, и, потеряв счет времени и всякую надежду, уверовала в Господа нашего Иисуса Христа. Теперь у нее все в порядке; снимая дачу в Комарово, я заезжал к ней в Лисий Нос.

Вова Пресняков – кандидат, преподает в Лесотехнической академии, разошелся с женой, продолжая жить с ней в одной квартире и любить не только двоих детей, но и ее.

Юрик Ивановский – доцент в ЛИВТе.

Танька Юшкова – моя жена вот уже 22 года.

Хохуля, Ленка Хохуля, по слухам, замужем за проректором ЛЭТИ.

С нашим Валеркой Филатовым, ребята, плохо. Учился в Торговом, бросил, торговал арбузами, пил, сидел. Но звонил иногда, знаете, голос тот же, хотя звонил в подпитии – «Я тебя по телеку видел, по радио слышал». И, как всегда, прихвастнет и туману напустит. А в голосе – полет, помните, как он говорил: «Ну, мы полетели на Гостинку», но не полет, отпечаток полета; а лет пять назад позвонил как деловой и говорит: «Мишка, дай пять тонн на пару дней, мне срочно долг нужно отдать. Я тебе не позже пятницы верну, точно говорю – верну». А на пять тысяч тогда можно было взять ровно две водяры. Встретились у метро – помятый, обрюзгший, но хорохорится. Хотя тут же какой-то прохожий вдруг остановился: «Филатей, ты ли, когда долг вернешь?» – «Ладно, заметано, ты вечером дома, я позвоню. У меня тут дело наклевывается». Но лапшу вешает на уши неубедительно.

Сашка Бардин – зануда вообще-то, но самый добрый из нас. И помнит всех и все. Он единственный звонит пару раз в год, иногда приезжает, и так все эти годы. И не только мне, но многим из нас, а Валерке Филатову возил картошку, чтобы тот с голоду не подох. Денег старался не давать, так как все равно пропьет. От него знаю, что Валерка после встречи со мной у метро сел на год, а когда вышел, все переживал, что не отдал мне пять тонн. И разные страшноватые истории про Валерку: что якобы менты хотят отнять у него квартиру, будто отец Филатея с ними договорился: отдает квартирку, ему – какую-то хибару за городом, а Валерке все равно подыхать. Будто бы менты из местного отделения уже пару раз приезжали и, привязав к стулу, требовали, чтобы подписал нужные бумаги, а когда он не согласился, то оставили в пустой квартире привязанным. Может, и врет наш Филатей или по старой привычке привирает. А ведь какой красивый, стильный был парень – «Марокана ликуёт!».